АДРИАТИЧЕСКАЯ
БИРЮЗА
Как обвораживает мне
глаза
Адриатическая бирюза!
Облагораживает мне уста
Непререкаемая красота.
Обескураживает вышина,
От туч разглаживает лик
луна.
И разгораживает небеса
Семисияющая полоса.
Обезображивает чары мест
Предсмертным кактусом
взращенный шест.
Омузыкаливает мой слух,
Обеспечаливает мой дух.
1931. Февраль, 25
Париж
В. В. Берниковой
О
ядовито-яростно-зеленая,
Текущая среди отвесных
скал,
Прозрачна ты, как девушка
влюбленная,
И я тобою душу оплескал!
А эти скалы – голубые,
сизые.
С лиловостью, с
янтарностью, в дубах
С проржавленной листвой
– бросают вызовы
Вам в городах, как в
каменных гробах!
Ведь есть же мощь, почти
невероятная,
Лишь в сновиденьях
мыслимая мощь,
Взволновывающая и
понятная,
И песенная, как весенний
дождь!
Ведь есть же красота,
еще не петая,
Способная дивить и
восторгать,
Как эта Дрина, в малахит
одетая,
Как этих скал застывшая
пурга!
1931. Январь, 15
Босния. Горажда
Та-ра-ра-ррах!
Та-ра-ра-ррах!
Нас встретила гроза в
горах.
Смеялся молний Аметист
Под ливня звон, под
ветра свист.
И с каждым километром
тьма
Теплела, точно тон
письма
Теплеет с каждою
строкой, –
Письма к тому, кто будет
твой.
Неудивительно: я вез
В край мандаринов и
мимоз
Рябины с вереском
привет, –
Привет от тех, кого
здесь нет…
Я вез – и бережно
вполне –
Адриатической волне
Привет от Балтики
седой, –
Я этой вез привет от
той.
Я Север пел, – не
пел я Юг.
Но я поэт, природы друг,
И потому салют в горах:
Та-ра-ра-ррах!
Та-ра-ра-ррах!
l931. Январь, 18
Дубровник (Рагуза)
Вилла «Флора мира»
Л. Н. Бенцелевич
Ты представь, снег
разгребая на дворе:
Дозревают апельсины… в
январе!
Здесь мимоза с розой
запросто цветут.
Так и кажется – немые
запоют!
А какая тут певучая
теплынь!
Ты, печаль, от сердца
хмурого отхлынь.
И смешит меня
разлапанный такой,
Неуклюжий добрый кактус
вековой.
Пальм захочешь –
оглянись-ка и гляди:
Справа пальмы, слева,
сзади, впереди!
И вот этой самой пишущей
рукой
Апельсин могу сорвать –
один, другой…
Ты, под чьей ногой
скрипит парчовый снег,
Ты подумай-ка на миг о
крае нег –
О Далмации, чей облик
бирюзов,
И о жившей здесь
когда-то Dame d'Azow.
И еще о том подумай-ка
ты там,
Что свершенье
предназначено мечтам,
И одна из них уже
воплощена:
Адриатику я вижу из
окна!
1931. Январь, 18
Дубровник (Рагуза)
Вилла «Флора мира»
М. А. Сливинской
Это не веянье воздуха,
а дыханье Божества
В дни неземные,
надземные Божественного Рождества!
Воздух вздохнешь
упояющий, – разве ж где-то есть зима?
То, что зовется здесь
воздухом – радость яркая сама!
Море и небо столь
синие, розы алые в саду.
Через прозрачные пинии
Бога, кажется, найду,
Господи! Голубоватые вижу
брызги на весле.
Это же просто немыслимо:
неземное на Земле!
1931. Декабрь, 24
Дубровник (Рагуза)
Вилла «Флора мира»
А. В. Сливинскому
Всего три слова: ночь
под Рождество.
Казалось бы, вмещается в
них много ль?
Но в них и
Римский-Корсаков, и Гоголь,
И на земле небожной Божество.
В них – снег хрустящий и
голубоватый,
И безалаберных веселых
ног
На нем следы у
занесенной хаты,
И святочный девичий
хохоток.
Но в них же и сиянье
Вифлеема,
И перья пальм, и духота
песка.
О сказка из трех слов!
Ты всем близка.
И в этих трех словах
твоих – поэма.
Мне выпало большое
торжество:
Душой взлетя за все
земные грани,
На далматинском
радостном Ядране
Встречать святую ночь
под Рождество.
1931. Ночь под Рождество
Дубровник (Рагуза)
Вилла «Флора мира»
Е. И. Поповой-Каракаш
Море оперного цвета
Шелковело вдалеке.
Роза жаждала расцвета,
Чтоб увясть в твоей
руке.
Море было так небесно,
Небо – морево. Суда
В отдаленьи неизвестно
Шли откуда и куда.
И в глаза взглянула
зорко
Встреченная на молу
Ласковая черногорка,
Проносившая смолу.
Было солнечно слепяще.
Вновь поэтом стал я
весь.
Было так ненастояще,
Как бывает только здесь!
1931. Декабрь, 25
Дубровник (Рагуза)
Вилла «Флора мира»
Т. И. Хлытчиевой
Шевролэ нас доставил в
Дубравку на Пиле,
Где за столиком нас
поджидал адмирал.
Мы у юной хорватки
фиалок купили,
И у женского сердца
букет отмирал…
Санто-Мариа влево,
направо Лаврентий…
А Ядранского моря
зеленая синь!
О каком еще можно
мечтать монументе
В окружении тысячелетних
святынь?
Мы бродили над морем в
нагорном Градаце,
А потом на интимный
спустились Страдун,
Где опять адмирал, с
соблюденьем градаций,
Отголоски будил
исторических струн.
Отдыхали на камне,
горячем и мокром,
Под водою прозрачною
видели дно.
И мечтали попасть на
заманчивый Локрум
Да и с лодки кефаль
половить заодно…
Под ногами песок
соблазнительно хрупал
И советовал вкрадчиво
жить налегке…
И куда б мы ни шли,
виллы Цимдиня купол,
Цвета моря и неба, синел
вдалеке.
Мы, казалось, в
причудливом жили капризе,
В сновиденьи надуманном
и непростом.
И так странно угадывать
было Бриндизи
Там за морем, на юге, в
просторе пустом…
1931. Июнь, 4
Toila
Уже автобус на Конавлю
Готов уйти. У кабачка
Я с конавлянками
лукавлю,
Смотрящими исподтишка.
Они интеллигентнолицы,
Их волоса то смоль, то
лен.
Не зря презрительный
патриций
Был в их прабабушек
влюблен!
Порабощен Наполеоном
И дав безбрачия обет,
Недаром к Чилипийским
склонам
Послал он сына для
побед…
Красавиц стройность не
случайна,
Высокий рост и вся их
стать:
На них веков почила
тайна,
И им в наследственность
– блистать.
От Ерцегнови до Цавтата
Ядран ядрен и
осиян –
Республика
аристократа –
Последними из могикан.
1932. Июль, 17
Toila
Пересекаем бухту на
пароме,
В автомобиле сидя. В глубине
Белеет город. Пусто в
каждом доме.
Безлюдье в золотистой
белизне.
Пераст! Пераст! Что
видишь ты во сне?
Сна твоего не видно нам
в бинокли.
Покинутость,
заброшенность везде.
И остров твой –
припомнился мне Бёклин –
Мертвяще мрачен в
бухтовой воде.
Пераст! Пераст! Где
жизнь былая? где?
Где век, когда ты был
гнездом пиратов,
Певец, любовник, воин,
оргиаст?
Когда, сокровища в себе
запрятав,
Окружных гор киркой
тревожил пласт?
И вот – как нет тебя,
Пераст, Пераст!
1931. Июнь, 6
Toila
Мы взбираемся на Ловчен.
Мы бежим под облака.
Будь на поворотах ловче,
Руль держащая рука!
Сердце старое не старо,
Молодо хотя б на час:
У подножья гор Каттаро
Двадцать восемь встало
раз!
Почему так много? –
спросим.
На вопрос ответ один:
Потому что двадцать
восемь,
Двадцать восемь
серпантин!
Мы пьянеем, пламенеем
От развернутых картин.
Грандиозным вьются змеем
Двадцать восемь
серпантин!
Адриатика под нами,
Мы уже в снегах вершин.
В тридцать километров
знамя –
Двадцать восемь
серпантин!
1931. Январь, 20
Дубровник (Рагуза)
Вилла «Флора мира»
Вас. Вит. Шульгину
Я хожу по дворцу в
Цетинье –
Невзыскательному дворцу,
И приводит меня унынье
К привлекательному лицу.
Красотою она не блещет,
Но есть что-то в ее
глазах,
Что заставит забыть про
вещи,
Воцарившиеся в дворцах.
Есть и грустное, и
простое
В этом профиле. Вдумчив
он.
В этом профиле есть
такое,
Что о нем я увижу сон.
Гид назвал мне ее. Не
надо!
Мне не имя – нужны
глаза.
Я смотрю на деревья
сада.
Я смотрю, и в глазах –
слеза.
1931. Январь, 20
Цетинье. Черногория
Час назад, в миндалями
насыщенных сумерках,
Золотые лимоны, как дети
луны.
А теперь, в легком
заморозке, в лунных высверках
Колеи оснеженной, стал
Ловчен уныл.
Мы уже на горе, на вершине
двухтысячной,
Час назад, там, в
Катарро, стояла весна.
А теперь, в горьковатом
сиянии месячном,
Всех мехов своих
выдвинули арсенал.
Мы нахохлились зябко,
как сонные совушки,
И, должно быть, прохожим
немного смешны:
Нам смеются вослед
черногорские девушки,
Их слова заглушаются
хрупотом шин.
Скользок путь. Скользок
смех. Проскользнули и Негуши.
Из-за выступа вымолнил
автомобиль,
Чуть нас в пропасть не
сбросив, как хрусткую ракушку,
Ту, что давишь, не думая
сам истребить…
1931. Февраль, 20
Париж
Как выглядит без нас
Калемегдан –
Нагорный сад над Савой и
Дунаем,
Где был толчок одной
поэме дан,
Поэме той, которой мы не
знаем?..
Там, вероятно, все
теперь в цвету,
Не то что здесь – мороз,
снега, метели,
И, может быть, там встретить
можно ту,
Кто, так и кажется,
сошла с пастели…
Она в тоске, –
заметно по всему, –
Глядит в тоске, как
мутно льется Сава,
Как вдалеке туманится
Земун,
И все ее волнует чья-то
слава…
Ей не хотелось бы идти
домой,
На замкнутую улицу в
Белграде,
Где ждет ее… Но кто он
ей такой,
Я лучше умолчу, приличья
ради…
Красавица она. Она тиха.
Не налюбуешься. Но
скажет слово…
Я, впрочем, предназначил
для стиха
Совсем не то… Начну-ка
лучше снова:
Как выглядит теперь
Калемегдан –
Бульвар над Савой,
слившейся с Дунаем,
Где был толчок одной
поэме дан,
Которой никогда мы не
узнаем?..
1931. Апрель, 8
Toila
Я чуть не отдал жизнь в
твоих горах,
Когда, под грохот
каменно-железный,
Наш поезд, несшийся на
всех парах,
Низринулся – из-за
обвала – в бездну.
Когда в щепы разбитый
паровоз
И в исковерканный – за
ним – багажный
Уперся наш вагон, а злой
откос
Вдруг превратил его в
многоэтажный,
Мы очутились в нижнем
этаже.
Стал неприступно
скользок линолéум.
Мы вверх не шли, нет, мы
ползли уже
И скатывались под
наклоном левым,
Но и тогда, почти
касаясь дна,
Дна пропасти и
неповторной жизни,
Очаровательнейшая
страна,
Поэт тебя не предал
укоризне.
Он только в памяти
запечатлел
Ночь, ветер, дождь –
пособников лавине, –
И нет чудеснее на всей
земле
Долины Неретвы в
Герцеговине!
1931. Февраль, 25
Париж
Агате Вебер
Мы ехали вдоль озера в
тумане,
И было нескончаемо оно.
Вдали горели горы. Час
был ранний.
Вагон дремал. Меня
влекло окно.
Сквозь дымку
обрисовывались лодки,
Застывшие на глади здесь
и там.
Пейзаж был блеклый,
серенький и кроткий,
Созвучный северным моим
мечтам.
Шел пароход откуда-то
куда-то.
Я знал – на нем к
кому-то кто-то плыл.
Кому всегда чужда моя
утрата,
Как чужд и мне его
восторг и пыл.
Неслись дома в
зелено-серых тóнах.
Вдруг возникал лиловый,
голубой.
И лыжницы в костюмчиках
зеленых
Скользили с гор гурьбой
наперебой.
1931. Январь, 31
Базель
Всех женщин все равно не
перелюбишь.
Всего вина не выпьешь
все равно…
Неосторожностью любовь
погубишь:
Раз жизнь одна и счастье
лишь одно.
Не разницу характеров, а
сходство
В подруге обретенной
отмечай.
Побольше верности и
благородства.
А там и счастлив будешь
невзначай…
Не крылья грез – нужней
земному ноги.
С полетами, бескрылый,
не спеши.
Не лучше ли, чем понемногу
многим,
Немногой много уделить
души?
В желаньи счастья –
счастье. Повстречались.
Сошлись. Живут. Не в
этом ли судьба?
На Голубой цветок обрек
Новалис, –
Ну, что ж: и незабудка
голуба…
1931. Июнь, 26
Toila
Ни в жены, ни в
любовницы, ни в сестры:
Нет верности, нет
страстности, нет дружбы,
Я не хотел бы с ней
попасть на остров
Необитаемый: убила глушь
бы.
Когда любим и любишь,
счастьем рая
Глушь может стать. Но
как любить такую?
Как быть с ней вечно
вместе, созерцая
Не добрую и вместе с тем
не злую?
Вечерние меня пугали б
тени,
Не радовал бы и восход
румяный:
Предаст. Расстроит.
Омрачит. Изменит,
Раз нет мужчин, хотя бы
с обезьяной.
1932. Февраль, 23
Toila
Наступает весна… Вновь
обычность ее необычна,
Неожиданна жданность и
ясность слегка неясна.
И опять – о,
опять! – все пахуче, цветочно и птично.
Даже в старой душе,
даже в ней наступает весна!
Мох в еловом лесу
засинел – забелел в перелесках.
О, подснежники, вы –
обескрыленные голубки!
И опять в ущербленьях
губчатых, коричневых, резких
Ядовитые ноздри свои
раздувают сморчки.
И речонка безводная
вновь многоводной рекою
Стала, рыбной
безрыбная, сильной лишенная сил,
Соблазнительною,
интересною стала такою,
Что, поверив в нее, я
удилище вновь оснастил.
Я ушел на нее из
прискучивших за зиму комнат,
Целодневно бродя вдоль
извилин ее водяных,
Посещая один за другим
завлекающий омут,
Где таятся лохи*, но
кто знает – в котором из них?
Этот лох, и сморчок, и
подснежник незамысловатый,
Эта юнь, эта даль, что
влекуще-озерно-лесна,
Все душе, упоеньем и
радостью яркой объятой,
Говорит, что опять, что
опять наступает весна!
1932. Май, 7
Toila
__________
*Лох – название семги в
период нереста и сразу после него,
вероятно, от финского
lohi – лосось.
Печатается по: Игорь Северянин. Сочинения в пяти тт. – СПб.,
«Logos», 1995. Т. 4