Максимилиан Волошин. ИЗ ПОЛЯ КЛОДЕЛЯ (Сб. СТИХОТВОРНЫЕ ПЕРЕВОДЫ)




МУЗЫ

(Ода)

Саркофаг, найденный по дороге в Остию. Лувр.


Девять Муз и Терпсихора посередине!
Узнаю тебя, Мэнада! Узнаю тебя, Сивилла!
Не жду, что ты чашу или собственную грудь,
Кумийская, судорожно сожмешь ногтями в вихре золотых листьев!
Но эта толстая флейта, издырявленная устьями для пальцев, указует,
Что не нужна она тому дыханию, которое преисполнило тебя,
Дева, и взневолило вспрянуть.
Не шелохнется, от выи ничто не нарушает дивных складок твоей одежды, до самых ступней ею укрытых.
Но знаю, о чем говорит эта голова, обернутая в сторону, это движение страстное и сдержанное, это лицо, которое слушает, все пламенея ликованием оркестра.
Только руку не могла ты сдержать! Она приподнялась, сжатая,
Нетерпеливая яростно ударить первую меру.
Тайная гласная! Одухотворение возникающего слова! Перелив голоса, которому все, что имеет душу, созвучно!
Терпсихора, нашедшая танец! Что сталось бы с хором без танца? Кто иная созданием безвыходных фигур могла бы двинуть
Восемь неукротимых сестер вместе, чтобы собрать вино бьющего ключом гимна?
За кем, если бы, сызначала не утвердившись в глубине духа ты, – звенящая дева,
Не утратила земного и низшего разума, пламенея крылом гнева, как соль, что трещит в огне, –
Соизволили бы войти девственные сестры?

Девять Муз! И ни одной нет лишней для меня!
На этом мраморе я вижу всех девять. Направо, Полимния, и налево от алтаря, на который ты облокотилась!
Высокие девы, равные ростом, строй красноречивых сестер!
Хочу поведать, в каком увидел их движении остановившихся и как переплетались они одна с другой.
И не только тем, что каждая рука
Сжимала протянутые к ней пальцы!

Прежде всего тебя я узнал, Талия!
С той же стороны я узнал Клио, я узнал Мнемозину, я узнал тебя, Талия!
Я узнал тебя, замкнутое согласие девяти Нимф, сокровенных ключей!
Фраза – мать! Потайная пружина речи, клубок живых женщин!
Творческое присутствие! Ничто не могло бы возникнуть, если бы вас не было девять!
И вот вдруг, когда новый поэт преисполнен внятным возрастанием
Темного ропота всей жизни, связанной пуповиной с потрясенной основой,
Порыв
Разрывает узы и дыхание само неволит сжатые челюсти,
Разверзается хоровод Девяти с единым криком.
Теперь он не может дольше молчать. Вопрос вырывается сам собою как у поденщиц, опьяневших среди конопли,
Он навсегда доверил его
Мудрому хору неугасимого эхо!
Никогда все Девять не спят вместе. Но, прежде чем великая Полимния выпрямляется во весь рост,
Это или Урания обеими руками раскрывает циркуль, схожая с Афродитой,
Когда та поучает, напрягая лук, Эрота;
Или улыбчивая Талия, большим пальцем ноги тихо бьет меру, или в молчании молчания Мнемозина вздыхает...

Старшая, та, которая не говорит! Старшая, которой нет возраста! Мнемозина, которая не говорит никогда.
Она слушает. Она созерцает.
Она напоминает (будучи внутренним зрением духа).
Чистая, простая, ненарушимая! Она вспоминает самое себя.
Она отвес духа! Она соотношение, выраженное прекрасным числом.
Она несказанно поставлена
На самом пульсе бытия.
Она внутреннее время; бьющий ключом клад и перенятый ключ.
Сплав того, что не время, с временем воплощенным в слове.
Она не будет говорить. Ее дело не говорить. Она совпадает.
Она владеет, она помнит, и все сестры внимательны к движению ее век.
Тебе, Мнемозина, эти строфы и вспыхнувшее пламя внезапной оды.

Так неожиданно из сердца ночи, моя поэма бьет во все стороны сверкающими трезубцами молний!
И никто не может предвидеть, где, внезапно, задымится она солнцем:
На дубе ли, на мачте ли корабля, или в скромном очаге, как звезду, расплавляя горшок?
О моя нетерпеливая душа! Мы не станем возводить лесов, мы не двинем, мы не спустим никакой Триремы
На шумящие мерными строфами волны великого Средиземного моря,
Усыпанного островами, изысканного мореходами, окруженного пристанями всех народов!
Нам предстоит согласовать задачу более сложную,
Чем твой возврат, терпеливый Одиссей!
Все дороги утеряны! Без сроку гонимый и вспомоществуемый
Богами по горячим следам, не видя от них ничего, кроме, иногда,
Ночью, золотого луча на парусе и, на мгновение, в торжестве утра
Сверкающего лика с голубыми глазами, чью-то голову венчанную сельдереем,
Вплоть до того дня, когда ты остался один!
Какую вынесли борьбу мать и сын на Итаке, там,
Пока ты штопал свою одежду, пока ты вопрошал Мертвых,
До того дня, когда длинный Феакийский корабль привез тебя домой, околдованного глубоким сном.
И тебя тоже, пусть и горько это,
Мне надо покинуть и берега твоей поэмы, Эней, между двух миров простершей свои первосвященные воды!
Какая тишина посреди веков в то время, когда позади родина и Дидона пылают в сказочном пламени!
Ты изнемогаешь, гребец! Ты падаешь, Палинур, и рука твоя не правит больше кормилом.
И вначале ничего не было видно, кроме бескрайнего зеркала вод, но вдруг пробежала неизмеримая борозда,
И дрогнули воды, и целый мир отображен на волшебной ткани.
И вот в великом лунном сиянии
Тибр встречает корабль, обремененный судьбами Рима.
Но теперь, текучую покидая поверхность моря,
О Флорентийский рифмотворец! мы не пойдем за тобою шаг за шагом в твоих исследованиях.
До самого подымаясь неба, спускаясь до самого Ада,
Как тот, кто, утвердив на логической почве ногу, твердый делает шаг вперед.
И точно осенью, когда идешь среди стай маленьких птичек,
Вихри теней и образов взвиваются под твоими пробуждающими шагами.
Прочь все это! Всякая указанная дорога скучна нам! Всякая лестница, по которой надо ступать!
О ты, душа! Поэма творится не из этих букв, которые, как гвозди, вбиваю я, а из белых пространств, остающихся на бумаге.
О ты, душа! не надо заранее составлять плана! О моя дикая душа, будем вольными и готовыми,
Как длинные и рвущиеся ленты ласточек в те дни, когда безгласный звучит призыв осени.
О моя нетерпеливая душа, подобная неискусному орлу! (как сумеем мы утвердить хотя бы единый стих?) Орлу, который не умеет даже свить себе гнезда! Да не будет же рабским стих мой!
Но таким, как морской орел, что ринулся на большую рыбу,
И ничего не видно, кроме ослепительного вихря крыльев и клочьев пены!

Но вы не покинете меня, умеряюшие Музы!
И ты тоже, подательница, неутомимая Талия!
Ты, ты не живешь под кровом! Но как охотник в поле, заросшем голубой медункой,
Следит, не видя ее, за своей собакой в зарослях, так легкий трепет трав земли
Указует всегда настороженному глазу твой чуткий след;
О, рыщущая в кустарниках, тебя справедливо изображают с этим посохом в руке!
А другою рукой (готовая пролить оттуда неугасимый смех), как бы изучая странного зверя,
Ты держишь огромную маску, рыло жизни, трофей смешной и страшный.
Теперь ты сорвала ее, теперь овладеваешь ты великой тайной комедии, западней уподоблений, превращающей формулой.
Но Клио с пишущим острием в трех пальцах ждет, поставленная у угла лоснящегося ковчега,
Клио, писец души, подобная той, что ведет счеты.
Говорят, что тот пастух был первым живописцем,
Который, наблюдая на скосе скалы тень своего козла,
Углем, взятым из костра, обвел рогатое пятно.
А что же такое перо, подобное указателю на солнечных часах,
Как не острие нашей человеческой тени, движущееся по белой бумаге?
Пиши, Клио! Каждому явлению сообщай характер подлинности! Нет мысли,
Которой наша личная непрозрачность не оставила бы возможности записи.
О наблюдательница! О путеводительница! О ты, записывающая нашу тень!

Я назвал нимф кормилиц; тех, которые не говорят; тех, которые скрываются; я назвал Муз вдохновляющих, и теперь я назову Муз вдохновенных.
Ибо поэт, подобный дуде, в которую дуют,
Между мозгом и ноздрями для зачатия, подобного едкому сознанию запаха,
Раскрывает свою душу не иначе, как малая птичка,
Когда, готовая петь, все свое тело она наполняет воздухом до самых недр своих костей.
Но теперь я назову великих Муз понимающих,
Вот с мозолью в складке ладони:
Одна с резцом, и другая, которая растирает краски, и еще другая, как всеми членами связана она со своими ладами,
– Но они – они работницы внутреннего звука, отголосок личности, нечто отвратимое,
Они излучение глубочайшего «а», сила темного золота,
Которое мозг сосет от самого дна внутренностей, как жир, и пробуждает в самых оконечностях членов.
Они то, что не терпит нашего усыпления. Вздох более полный, чем признание, которым во сне преисполняет наше сердце имя избранницы.
О драгоценное, дадим ли ускользнуть тебе? Которую из Муз назову я внезапно, чтобы поймать и удержать ее?
Вот та, которая держит лиру своими руками, вот та, которая держит своими дивными пальцами лиру,
Похожую на сручье ткача, сложный прибор пленения,
Эвтерпа с широким поясом, святая пламенница духа, воздымающая большую беззвучную лиру.
Вещь, что помогает произносить речи, клавицымбал, который поет и творит фразу,
Одной рукой лиру, похожую на основу, натянутую на станке, а другою своею рукою
Налагая бряцало, точно челнок.
Ни одного прикасания, которое всю мелодию целиком не несло бы в себе.
Перелейтесь через край, золотые звоны, пышный оркестр!
Брызни, заражающее слово! Пусть новое слово, как озеро, кипящее родниками,
Выступит из всех расщелин! Слышу, цветет одна нота с необоримым красноречием!
Она пребывает (и лира в твоих руках),
Пребывает, как взмах, на котором напишется вся песнь.
Нет, ты не та, что поет, ты сама песня в тот миг, когда она рождается,
Действенность души, сложившаяся в звуках собственного слова!
Изобретение дивного вопроса! Внятная беседа с неистощимым молчанием!
Никогда не покидай моих рук, семиструнная лира, прибор, определяющий соотношение и тождество!
Пусть все вижу я между твоих в меру натянутых струн! И землю с ее огнями, и небо с его звездами!
Но не достаточно нам лиры и звучной решетки ее семи натянутых нервов.
Бездны, которые высокий взгляд
Забывает, смело переходя от одной точки к другой,
Твоим порывом, Терпсихора, не осилить, не усвоить их диалектическому прибору.
Нужен угол, нужен циркуль, который властно раскрывает
Урания, циркуль с двумя прямолинейными ветвями,
Что сходятся лишь в той точке, откуда они вырываются.
Нет такой мысли, как внезапная планета желтая или алая над овидью духа,
Нет такой системы мыслей, как Плеяды,
Совершающие свое восхождение по движущемуся небу,
Расстояние которых нельзя было бы измерить циркулем, вычислив каждое соотношение, как протянутой рукой.
Ты не нарушаешь молчания. Ни к чему не примешиваешь ты шума человеческого слова. О поэт, ты не споешь хорошо
Песню, если не будет в ней меры.
Но голос Твой необходим в хоре, когда приходить твой черед.
Грамматик! в стихах моих не ищи путей, ищи сосредоточия!
Мера! Обойми пространство заключенное между этими одинокими огнями.
Да не ведаю я того, что говорю! Да буду я лишь единой нотой в труде!
Да изникну я в своем собственном движении! (Лишь слабый нажим руки, чтобы направить).
Свою тягу да поддержу я сам, как тяжелая звезда сквозь вскипающий гимн.
А по другую сторону длинного ларя пустого емкостью человеческого тела
Поставлена Мельпомена, подобная вождю войск и основанию городов.
Ибо с трагическим ликом, как шлем приподнятым над ее лицом, опершись на колено, нога на кубическом камне, она созерцает сестер;
Клио на одном поставлена конце, Мельпомена стоит на другом.
Когда Парки определили деяние и знак, что отметится на циферблате времени, как час, выкладками его числа,
Тогда во всех концах мира вербуют они Чрева,
Которые родят актеров, им нужных,
В назначенный срок; и те родятся
Вовсе не с отцами своими схожие, но тайным узлом связанные
С неизвестными фигурантами, с теми, которых они узнают, и с теми, которых не узнают никогда, с теми, что выступят в прологе, и с теми, что явятся лишь в последнем акте.
Так и поэма вовсе не сгусток слов, не только
Те явления, которые обозначает она, но сама она знак, мыслимое деяние,
Создающее
Время, необходимое для его разрешения,
В употребление человеческому действию, изученному в его пружинах и тяготениях.
А теперь, предводитель хора, надо собрать твоих актеров, чтобы каждый из них играл свою роль, появляясь и уходя, когда надо.
Цезарь подымается в преторию, петух поет на своей бочке; ты их слышишь, ты хорошо понимаешь их обоих
В одно и то же время и классические приветствия и латынь петуха;
Оба необходимы тебе, ты сумеешь заставить действовать их обоих; все сумеешь ты использовать в хоре.
Хор вокруг алтаря
Завершает свое развитие: он останавливается,
Он ждет, и появляется вестник, увенчанный лавром, и Клитемнестра с секирой в руке, ноги в крови супруга, пятой наступив на рот человека,
И Эдип с вырванными глазами, отгадчик загадок,
Встает в Фиванских воротах!
Но сверкающий Пиндар своему ликующему хору не оставляет паузы иной,
Чем избыток света и это молчание, из него пейте!
О великий день игр!
Ничто не может остаться в стороне, все входит туда одно за другим.
Ода чистая, как прекрасное нагое тело, все сверкающее солнцем и елеем,
Приводит за руку всех богов, чтобы включить в свой хор,
Чтобы встретить триумф полнотою смеха, чтобы в громе крыльев встретить победу
Тех, кто силою своих ног, по крайней мере, преодолели тягу косного вещества.

И теперь, Полимния, ты что стоишь посредине сестер, обернутая длинным покрывалом, как певица,
Опершись на алтарь, опершись на налой,
Довольно ожиданий, теперь ты можешь начать новую песню!
Теперь могу услышать твой голос, о мой единственный!
Сладок ночной соловей! Когда властная и верная скрипка начинает,
Тело вдруг очищается от своей глухоты, и все нервы на клавиатуре нашего чувствующего тела натягиваются
В совершенном строе, как под гибкими пальцами настройщика.
Но когда он сам подает голос, когда человек сам становится инструментом и смычком,
Когда сознающий себя зверь звенит в переливах его крика,
О фраза Альта, мощная и верная, о вздох Герцынейского леса,
О трубы над Адриатикой!
Менее глубинно звучит в вас первичное золото, чем это проникающее самую человеческую сущность.
Золото, или внутреннее сознание, которым каждая вещь владеет сама в себе.
Скрытое в недрах стихии, ревниво на дне Рейна хранимое
Никсой и Нибелунгом!
Что такое песня, как не повесть о самом себе, которую каждый
Творит во внутренней ограде, шепот кедра и фонтана?
Но твоя песня, о Муза поэта,
Это не жужжание медуницы, не лепет ручья, не райская птица на гвоздичном дереве!
Но как Господь святой сотворил каждую вещь, так твоя радость в знании имени,
И как он сказал среди молчания: «Да будет!», так ты любвеобильная, ты повторяешь согласно тому, как он именовал,
Точно ребенок, читающий по слогам: «Да пребывает!»
О прислужница Божья, милости полная!
Ты утверждаешь в самой сущности, ты созерцаешь каждую вещь в Своем сердце, в каждой вещи ты ищешь: «Как сказать ее?»
Когда Он творил вселенную, когда Он распределял в красоте игру,
Когда Он распахнул двери огромному торжеству,
Некая часть наша, все видя вместе с ним, ликовала в его творении.
Бдительность в его трудовом дне, действенность в его субботу.
Так, когда ты говоришь, поэт, в сладостном перечислении
Каждой возвещая имя вещи,
Как отец, ты таинственно ее именуешь в самой сущности, и так же, как некогда ты участвовал в ее творении, так теперь ты сотрудишься в ее существовании.
Каждое слово – повторение.
Такова песня, которую ты поешь в молчании, таково блаженное согласие,
Которого соединение и растворение ты читаешь в самом себе.
Поэтому, Поэт, я не скажу, что ты получаешь какой-то урок от природы, ты сам налагаешь свой порядок.
Ты созерцатель всех вещей!
Тебе нравится называть их по именам, одну за другой, чтобы увидеть, что они ответят тебе.
О Виргилий под наметом виноградным! Земля широкая и плодоносная
По ту сторону ограды не была ли тебе коровой,
Благосклонно научающей человека доить молоко ее вымени.
Но с первых же слов, о Латинянин,
Ты будешь законодательствовать: Ты повествуешь обо всем.
Он тебе объясняет все, Кибела, он излагает твою плодоносность,
Он поставлен на место природы, чтобы сказать, что она думает! Вот весна слова! Вот температура лета!
Вот из вина прозябло золотое дерево! Вот во всех уделах твоей души
Разрешается гений подобно зимним водам!
И я – я рождаю плугом и времена года сурово работают над моей землей, крепкой и трудной.
Земной, плотный
Я обречен жатвам, я подчинен землепашеству.
У меня свои дороги от одной овиди до другой; у меня свои реки; во мне свои водоразделы.
Когда древнее полярное Семизвездье встает за моим плечом
В полноте ночи, я умею сказать ему то же слово, у меня есть земная привычка его сопутствия.
Я раскрыл тайну. Я умею говорить. Если я захочу, сумею сказать вам то,
Что каждая вещь «хочет сказать».
Я посвящен в молчание; есть неистощимое торжество жизни, есть целый мир, который должен быть восполнен, есть поэма ненасытимая, которую нам суждено полнить сборами жатв и всеми плодами земли!
– Земле оставляю я эту задачу; сам же улетаю в Пространство, раскрытое и пустое.

– О мудрые Музы! Мудрые, мудрые сестры! И ты сама, пьяная Терпсихора! Как мыслили вы уловить эту безумную, удержать ее за одну и за другую руку,
Связать ее гимном, как птицу, что поет лишь в клетке?
О музы, терпеливо изваянные на крепкой гробнице, живые, трепещущие!
Что мне до прерванного ритма вашего хора? Я отнимаю от вас мою безумную, мою птицу!
Вот та, кто пьяна не чистой водой и не воздухом вершин!
Опьянение, как от красного вина и вороха роз. Брызжет виноград под голой стопой! большие цветы, липкие медом!
Мэнада, обезумевшая тимпаном, вакханка, остолбеневшая в гремящем беге под пронзительные крики дудок!
Вся горящая! Вся умирающая! Вся истомившаяся! Ты протягиваешь мне руку, ты раскрываешь уста,
Ты раскрываешь уста, ты глядишь на меня оком, полным желания: «Друг! Слишком, слишком долго ждать! Возьми меня!
Что нам делать здесь? Сколько времени еще будешь ты равномерно занят между моих мудрых сестер,
Как хозяин среди толпы работниц? Мои мудрые, мои деятельные сестры.
А я, я горяча и безумна, я нетерпелива и обнажена!
Что тебе еще делать здесь? Поцелуй меня! Идем.
Разорви, сорви все путы! Возьми меня, свою богиню, с собою!
Не чувствуешь ты на своей руке моей руки?
(И действительно, я почувствовал ее руку на моей руке!)
«Разве не понимаешь ты моей тоски и что желание мое от тебя? Этот плод надо съесть нам, и великий костер зажжется из наших душ!
Слишком долго!
Слишком долго! Возьми меня, потому что я не могу больше!
Слишком долго! Слишком долго ждать!»
И взглянул я, и вдруг увидал я, что я один.
Отторгнут, отвергнут, покинут,
Без долга, без цели, снаружи – посередине мира,
Без прав, без сил, без причин, без возврата.
«Разве не чувствуешь ты моей руки на твоей руке» (И воистину я чувствовал ее руку на моей руке).
О подруга моя на корабле! (Ибо в год, который был этим,
Когда я увидел, что листва вянет и зачинается пожар мира,
Чтобы избежать смены времен, свежим вечером явилась мне заря, осенняя весна неподвижного света,
И я пошел за нею, как войско, которое, отступая, все сжигает за собою, –
Вперед до самого сердца мерцающего моря!)
О подруга моя! Ибо не было около нас мира,
Чтобы указать нам место наше в сочетаниях его многообразного движения,
Но оторванные от земли, мы были одни друг с другом,
Жители этой черной движущейся пылинки, потонувшие,
Потерянные в чистом пространстве, где самая почва – свет.
И каждый вечер сзади, в том направлении, откуда мы покинули берег – на Западе
Мы видели то же зарево,
Насыщенное всем вспрянувшим настоящим, Трою реального мира, охваченную пламенем!
А я, как тлеющий фитиль мины, заложенной под землей, этот тайный огонь, который меня точит –
Разве не запылает он в ветрах! Кто вместит великое человеческое пламя!
Ведь ты сама моя подруга, твои длинные русые волосы в морском ветре,
Ты не могла удержать их связанными на голове; они плавятся!
Тяжелые кольца
Скатываются по твоим плечам, великое ликование
Подымается и все исчезает в лунном сиянии!
А звезды, не подобны ли они головкам сверкающих булавок, и все здание мира, не построено ли оно из блеска столь же хрупкого,
Как царственная прическа женщины, готовая распуститься под гребнем.
О подруга моя! О Муза в морском ветре! О косматая мысль на носу корабля!
О обида! О возмездие!
Эрато! Ты глядишь на меня, и я читаю решение в твоих глазах!
Я читаю вопрос, я читаю ответ в твоих глазах! Ответ и вопрос в твоих глазах!
Радость, которая подымается в тебе отовсюду как золото, как огонь в соломе!
Ответ в твоих глазах! Ответ и вопрос в твоих глазах!