Максимилиан Волошин. ЮНОШЕСКИЕ ПЕРЕВОДЫ (Сб. СТИХОТВОРНЫЕ ПЕРЕВОДЫ)




С ЛАТИНСКОГО



КВИНТ ГОРАЦИЙ ФЛАКК



ВЕСНА


Трава зеленеет, ручьи убежали.
Деревья покрыты листвою,
Земля обновилась и берег ласкает
Река своей тихой волною.
Уж голые нимфы, откинув покровы,
Ведут по лесам хороводы.
Не верь же в бессмертье: мгновенно счастье
Умчат проходящие годы.
Весна развевает губительный холод,
А лето весну заменяет,
За летом идет плодоносная осень,
И снова зима наступает.
Луна, убывая, опять прибывает;
А мы же с печалью и страхом,
Спустившись в подземное царство к Энею,
Навеки становимся прахом.
Кто знает, не смерть ли приносит с собою
Грядущего дня наступленье?
Все жадный наследник получит, что, может,
Доставило б нам наслажденье.
Когда ты умрешь и Минос над тобою
Прочтет приговор свой сурово,
Тогда уж ни деньги, ни знатность, ни слезы
Назад не вернут тебя снова.
Из страшного ада не может Диана
Вернуть Ипполита с собою,
И даже Тезей остается бессильным
Оковы разбить Перифою.

11 февраля 1897
Феодосия




С АНГЛИЙСКОГО



ДЖОРДЖ ГОРДОН БАЙРОН



ЕВРЕЙСКИЕ МЕЛОДИИ


I

О, плачь о тех, кто там сидел
      У Вавилонских рек,
Чей храм разбит и опустел,
      Чей край забыт навек.
О, плачь о тех, кто там рыдал,
      Кто ига носит гнет.
На месте том, где храм стоял,
      Другой народ живет.
Когда же кончит он страдать,
      Омоет раны он,
И зазвучит твоя опять
      Святая песнь, Сион!
Когда ж, Иуда, песнь твоя
      Услышится опять,
И звуком радостным сердца
      Заставит трепетать?
Израиль! вечно ты идешь
      Измученной стопой.
Скажи мне, где же ты найдешь
      Спасенье и покой?
Имеет тигр угол свой,
      Свое гнездо у птиц,
И человек – свой край родной,
      А ты – ряды гробниц.

11 апреля <1894>
Коктебель


II

Ты плакала, крупные слезы
Туманили очи твои.
Казалось, что падают капли
Блестящей и светлой росы.
Смеялась ты – искра сапфира
Весь блеск потеряла б лучей
В сравнении с блеском и светом
Прекрасной улыбки твоей.
Оттенками нежными солнце
Дарит облака иногда
И медленно сумерок тени
Их с неба сгоняют тогда.
Улыбка твоя, дорогая,
Льет радость в мой сумрачный ум
И светлым лучом разгоняет
Всю горечь мучительных дум.

12 апреля 1894
Коктебель


III

О ты, погибшая во цвете красоты!
Тебя не тяготит могила тишиною,
Там розы над тобой раскинули цветы
И тихий кипарис чуть шепчет над тобою.
Там тихая печаль, склонив свое лицо,
Мечтательно сидит над светлою рекою,
И часто над тобой вздыхает тяжело,
Даря тебя своей прозрачною слезою.
Рыдать? к чему? зачем? Довольно этих слез!
У смерти нет к печали сожаленья.
«Забудь!» – мне говорят головки алых роз.
Забудь! Забудь! Но где найти забвенье?

14 апреля <1894>
Коктебель


IV

О, если там, в стране иной,
Любовь по смерти встретит нас,
Не омраченная слезой,
Блеснет улыбка ясных глаз.
О, как мила тогда она,
Та неизвестная страна!
И я хотел бы умереть,
Подняться в вихре над землей,
Туда навеки улететь,
Найти и счастье, и покой.
От всех несчастий отдохнуть
И в вечном свете потонуть.
О! это правда! Это так!
Не за себя трепещем мы,
Когда, свершая этот шаг
Чрез эту пропасть вечной тьмы,
Боимся мы перешагнуть,
Чтоб снова к вечности примкнуть.
О, если б снова в жизни той
Сошлись влюбленные сердца,
Душа сошлася бы с душой
И мы бы жили без конца,
Вкуся струю воды живой,
Любовью чистой и святой.

15 апреля <1894>
Коктебель




С НЕМЕЦКОГО



ФРИДРИХ ШИЛЛЕР



РАЗДЕЛ ЗЕМЛИ


«Возьмите мир, – сказал Зевес с Олимпа. –
Возьмите снова мир, он должен вашим быть.
Я вам его даю на вечное владенье,
Но вы его должны по-братски разделить».
И всякий поспешил, куда влекло желанье,
Что только мог скорее захватить.
Крестьянин взял полей произведенья,
Охотник в лес пошел, чтоб там следить зверей;
Купец взял все, что мог вместить в амбарах,
Аббат себе старинное вино;
Король же, захватив заставы и проходы,
Сказал другим: «Вот это – все мое!»
Когда раздел земли давно уж был окончен,
Сошел тогда поэт с заоблачных вершин.
Увы! ему ничто с раздела не осталось,
У каждой вещи был уж господин.
И пал он в горести тогда пред троном Зевса:
«О, почему лишь только я один
Лишен всего, средь всех твоих творений!
Ведь я поэт – твой преданнейший сын!»
«Я отдал людям мир на вечное владенье, –
Ответил Бог. – Теперь уж он не мой.
Но где ж ты был, когда делили землю?»
«Я был, – сказал поэт, – я был тогда с тобой.
Мой взор тогда твоим сияньем упивался,
Мой слух был поражен гармонией твоей,
И счастьем упоен в восторге бесконечном
Я позабыл о выгоде своей!»
«Как быть! – ответил Зеве. – Весь мир другими занят.
Там всякий захватил, что мог, лишь для себя.
Но если хочешь жить со мною, тут на небе –
Оно всегда открыто для тебя!»

10 ноября 1893
Феодосия




ЛЮДВИГ УЛАНД



ПРОКЛЯТИЕ ПЕВЦА


Стоял когда-то замок, высокий и большой,
До моря голубого царил он над страной.
Сады, луга и парки раскинулись кругом,
И били в них фонтаны блестящим серебром.
Сидел король в том замке, прославленный войной,
Сидел один на троне, суровый и немой.
Что думал он – был ужас. Речь – приговор была.
Глядел он – все дрожали. Писал – и кровь текла.
Раз два певца явились в тот замок роковой,
Один почти ребенок, другой – старик седой.
Старик с блестящей арфой, за повод вел коня,
А юноша шел рядом, молчание храня.
Старик прервал молчанье: «Ну, будь готов, мой сын!
Припомни наши песни, как ты их пел один.
Сбери свою всю силу. Опасность ждет тебя.
Нам нужно тронуть сердце и душу короля».
И вот они уж в замке стоят перед толпой.
Сидит на пышном троне король с своей женой,
Король ужасен. Гнева движенья все полны.
Она ж кротка, прекрасна, как тихий свет луны.
Старик провел по струнам и пенье полилось,
Далеко в темном замке от сводов отдалось.
Песнь юноши звучала светло, как солнца взор,
Старик же вторил глухо, как духов причный хор.
Они про верность пели, про лучших дней мечту,
Про славу, про свободу, любовь и красоту.
Про то, что можно тронуть любовью сердце вдруг,
Про то, что укрепляет и возвышает дух.
Придворных круг веселый стоит теперь немой,
Глаза суровых воинов наполнены слезой.
Сама же королева, бледна, поражена,
Певцам бросает розу с своей груди она.
«Вы мой народ смутили! Жену прельстили здесь!» –
Вскричал король свирепо, дрожа от гнева весь.
И в грудь певца вонзает он меч блестящий свой,
И вместо чудных песен кровь хлынула волной.
Как громом пораженный, в смятенье замер зал,
А юноша убитый на грудь отца упал.
Старик на труп холодный накинул плащ тогда
И тотчас с ним оставил тот замок навсегда.
Лишь выйдя за ворота, коня остановил
И арфу дорогую о камень там разбил.
Опять взглянул на башни и на сады из роз
И, к замку обернувшись, сурово произнес:
«Будь проклят, гордый замок! Отныне никогда
В твоих стенах веселья не будет и следа,
Но только кровь да стоны, рабов покорный вид,
Пока тебя дух мести во прах не сокрушит.
Проклятье вам, о парки, фонтаны и цветы –
Взгляните вы на эти недвижные черты!
О, пусть деревья эти иссохнут навсегда –
Покамест не наступит день Страшного Суда.
Да будет проклят изверг! Проклятие певца
Тебя лишает славы, кровавого венца.
Твое исчезнет имя. Но и столетий мгла
Не скроет от потомков содеянного зла!»
Старик сказал – и небо услышало его.
Теперь на месте замка уж нету ничего.
Одна только колонна годов тяжелый гнет
Пережила, но скоро и эта упадет.
И днесь над этим местом царит какой-то рок,
Кругом одна пустыня – лишь камни да песок.
Проклятье роковое свершилось до конца,
Забыт и уничтожен – вот это месть певца!

5 июля 1895
Коктебель



БЕРТРАН ДЕ БОРН


На скале среди развалин
Аутфорт, дымясь, лежит.
А владелец пред палаткой
Короля в цепях стоит.
«Ты ль мечом своим и песней
Смуту нес среди людей?
Ты ли против слов отцовских
Возмутил моих детей?

Ты ли тот, кто так хвалился
И так гордо говорил,
Что тебе довольно даже
Половины этих сил?
Половины, видно, мало,
Не пора ли все собрать,
Чтоб построить снова замок
И оковы разорвать?»

«Да! Ты прав, король-владыка!
Пред тобой Бертран де Борн,
Кто зажег одною песней
Перигор и Бентадорн.
Кто бельмом для властелина
На глазу был до конца,
Из любви к кому презрели
Дети ярость их отца.

Дочь твоя сидела в зале
Как невеста. Пир кипел...
И посланец мой ей песню
Мной сложенную пропел:
Чем она гордилась раньше,
Про певца с его тоской...
Пел, пока ее уборы
Не увлажились слезой...

И в тени оливы сонной
Сын не мог твой усидеть,
Когда песнь борьбы и гнева
Я велел пред ним пропеть.
Конь оседлан, и я знамя
Сам понес пред ним вперед,
И стрела его пронзила
При Монфорте у ворот.

Он лежал в моих объятьях,
Но не раною томим,
А сознаньем, что умрет он
Под проклятием твоим.
Он к тебе пред смертью руку
Через море простирал,
Но твоей нигде не встретил,
Лишь мою сильней сжимал.

И с тех пор, как этот замок,
Сила сломана моя...
Нет ни всей, ни половины...
Нет ни лютни, ни копья.
Да! Сковать не трудно руки,
Если гордый дух разбит.
Песня скорби и печали
Лишь в душе моей звучит».

И король склонился долу...
«Ты мне сына соблазнил,
Дочь увлек своею чарой...
И меня ты победил!
Вот рука – то знак прощенья,
Для тебя и для него.
Цепи прочь! Меня коснулась
Сила духа твоего».

26 июня 1896
Коктебель



ГРАФ ЭБЕРШТЕЙН


Бал в полном разгаре. И блеск и движенье...
Граф Эберштейн пляшет – он весь увлеченье.
      И тихо ночь
      Уходит прочь.
С ним в паре идет королевская дочь.

Все в бешеном танце по залам кружатся,
Она ж ему шепчет – не может сдержаться:
      «Ты весел, рад,
      Но говорят,
Что в ночь твой замок будет взят».

«Э! – думает граф. – Вы любезны так были...
Затем-то на праздник меня пригласили»...
      Граф хмурит взор,
      Спешит во двор
И к замку несется во весь опор.

А к замку, закрыты туманною мглою,
Ползут уж солдаты... Но их под стеною
      Ждет граф. Им он
      Отвесил поклон
И сразу отбил их со всех сторон.

Когда же наутро король сам явился,
Уверен, что замок ему покорился, –
      Взошел на вал...
      Он видит бал –
Сам граф там со свитой своей танцевал.

«Брать замки украдкой, король, не беритесь,
А лучше сперва танцевать научитесь,
      Дочь ваша умней
      И танцует смелей –
Мой замок раскроется только пред ней».

Пир в замке у графа. Бал в полном разгаре.
Граф Эберштейн пляшет – граф нынче в ударе.
      И тихо ночь
      Уходит прочь,
С ним в паре идет королевская дочь.

Все в свадебном танце по залам кружатся,
И он ей уж шепчет – не может сдержаться:
      «Я так богат
      И горд, и рад –
В ночь чей-то замок будет взят!?»

4 сентября 1896
Коктебель



ТРИ ПЕСНИ


Король сидел в зале. Толпился народ.
«Певцы! Кто мне лучшую песню споет?»
И смело выходит певец пред толпою,
В руках его арфа и меч под рукою.
«Три песни я знаю. Средь празднеств и дел
Ты первую песню забыть уж успел:
Мой брат втихомолку убит был тобою,
Изменою подлой убит был тобою.
Вторую же песню я ночью сложил –
Я в ней свое мщенье и злобу излил:
Сегодня насмерть со мной должен ты биться,
Пока не убью тебя, должен ты биться».
Он прочь швырнул арфу, снял мантию с плеч
И поднял с угрозой карающий меч.
И долго и бешено битва кипела –
Лежит короля бездыханное тело.
«Теперь же я третию песню спою,
Последнюю, лучшую песню мою:
Моею рукою пронзенное смело
Лежит короля бездыханное тело!»

12 ноября 1896
Феодосия



ДОЧЬ ТРАКТИРЩИЦЫ


Три молодца шли раз за Рейн. По пути
В знакомый трактир довелось им зайти.
«Хозяйка! Что, есть, чай, вино у тебя?
Но где же прекрасная дочка твоя?»
«Вино вы в трактире найдете всегда.
А дочка скончалась моя, господа!»
Зашли они в дом. Холодна и бледна,
В гробу неподвижно лежала она.
И первый покров, что над трупом висел,
Откинул и долго в лицо ей глядел:
«Ах! Если бы Бог твою жизнь продлил,
Как сильно б тогда я тебя полюбил!»
Второй же закрыл ее вновь, постоял
И, прочь отвернувшись, навзрыд зарыдал:
«В расцвете весны ты оставила свет...
Как страстно любил тебя столько я лет!»
Но третий отдернул покров и припал
И долго немые уста целовал:
«Тебя я любил, и любя не забуду,
И вечно безумно любить тебя буду!»

13 декабря 1896
Феодосия



<БЛАЖЕННАЯ СМЕРТЬ>


Я был убит
Восторгом страсти,
Был погребен
В твоих объятиях,
Был оживлен
Твоим лобзаньем
И небо видел
В прекрасных взорах.

2 января 1897
Феодосия




АВГУСТ ФОН ПЛАТЕН



ПОХОРОНЫ АЛАРИХА


Ночью у Бузенто слышно у Козенцы песня раздается,
Звук той песни будит эхо меж брегами и от вод пустынных глухо отдается.
В дымном факелов мерцаньи тени там мелькают тихо:
Это готы погребают ныне лучшего из смертных, короля их Алариха.
Вдалеке страны родимой, вдалеке родного края
Он погиб в расцвете жизни, светлой юностью сияя.
И под мраком темной ночи, отведя реки теченье,
Там во мгле могилу роют готы в горестном смущеньи.
И, окончив труд тяжелый, вглубь зияющей могилы
На коне в тяжелой броне труп героя опустили.
И на месте погребенья, где почил навеки смелый,
Саркофаг воздвигли пышный, посадили лотос белый.
А затем с могучим ревом, беспощадной силы полны,
Устремились вновь по руслу разъярившиеся волны.
И звучала песня готов: «Спи, наш добрый вождь любимый!
Здесь теперь ничто не тронет твой покой ненарушимый».
И звучала долго песня, то гремя, то замирая,
И всю землю облетела и от края, и до края.

25 октября 1893
на лат<инском> ур<оке>. Феодосия.




ГЕНРИХ ГЕЙНЕ



ДВА ГРЕНАДЕРА


Во Францию два гренадера брели
(В России в плену они были).
И вот, уж дойдя до немецкой земли,
Печально главу опустили.
И слышат они роковые слова:
Конец их отчизне положен,
Врагами разбита родная страна
И сам император низложен.
И горько заплакали вместе они
По бедной отчизне желанной...
Один тут промолвил: «О, горе, увы!
Болят мои старые раны!»
Другой же ответил: «Я умер бы тут,
Теперь моя песня уж спета.
Но дома ведь дети, жена, меня ждут;
Придется пойти им по свету.
Но, что же мне дети, но, что мне жена!
Удел их теперь непреложен,
Когда погибает родная страна
И сам император низложен.
О, брат мой! Исполни желанье мое:
Не дай мне найти тут могилу!
Возьми же с собой ты тело мое,
Чтоб быть мне во Франции милой.
Когда же ты станешь меня погребать,
Мой крест положи ты со мною,
Ружье мое в руки ты должен мне дать
И шпагу с оправой стальною.
И тихо, и чутко, как верный солдат,
Я буду лежать в ожиданьи,
Пока не услышу, как пушки гремят,
И коней веселое ржанье.
То едет он сам над могилой моей,
Во славе победной воитель.
Я встану тогда из могилы своей
И выйду к тебе, повелитель!

20 ноября <1893>



ENFANT PERDU*


Забытый часовой в войне освобожденья
Без смены на посту провел я тридцать лет.
Мне не было в борьбе надежды на спасенье,
Я знал, что не вернусь домой уже. О, нет!

Я день и ночь не спал. Я спать не мог спокойно,
Как спал в палатках там весь сонм моих друзей.
Когда я засыпал в дремоте беспокойной,
Храп этих храбрецов гнал сон с моих очей.

И часто в ночи ты сжималась, грудь, тоскою,
И страх охватывал (глупцам неведом страх),
Тогда, чтоб их прогнать, затягивал порою
Я песню вольную в рифмованных стихах.

Да! Бодро я стоял, наставив чутко ухо!
И, если б хитрый враг подкрался в тишине,
Я ловко бы всадил в его дрянное брюхо
Кусок свинца на память обо мне.

С другой же стороны и так могло случиться,
Что этот негодяй и сам умел стрелять,
Теперь я не могу уж более таиться,
Смертельно ранен я, и кровь нельзя унять.

Свободен пост! Уж смерть передо мною...
Эй, смену поскорей, чтоб время не ушло!
Но я не побежден – оружие со мною.
Лишь сердце ранено и кровью изошло.

9 июня 1896

__________
*Буквально: потерянное дитя (фр.); фразеологизм, имеющий значения «смертник», «волонтер», «доброволец», «охотник», «партизан», «разведчик». – (Ред.)



* * *


Когда ты будешь во гробу,
Сыром гробу лежать,
Тогда я вновь к тебе сойду,
Чтобы тебя обнять.
Тебя обнявши, я бужу
Улыбку мертвых губ,
Смеюсь и плачу, и дрожу
И обращаюсь в труп.
Гроба раскрылись... Полночь бьет.
Танцует теней рой...
Но мы лежим... И кто дерзнет
Нарушить наш покой?
Гроба раскрылись... Жизнь и свет!
День мщенья и суда...
Но мы лежим. Нам дела нет!
Мы вместе – навсегда...

18 июля 1896
Коктебель



БЕРТРАН ДЕ БОРН


В нем гордость духа отражалась,
На лбу – глубокой думы след.
Чье сердце им не покорялось?
Бертран де Борн, герой-поэт!
Своими страстными речами
Себе он львицу покорил,
И дочь ее же, с сыновьями
В свой замок песней заманил.
Как сам король пред ним смирился!
В слезах забыл свой гнев отец,
Когда пред ним он сам явился,
Бертран де Борн, герой-певец.

10 сентября 1896
Феодосия



ЧАЙЛЬД ГАРОЛЬД


Похоронный челн по сонной
Глади синих вод скользит.
Охраняя труп, немая
Стража черная стоит.
В блеске света труп поэта
Там лежит. Его глаза
Голубые, как живые,
Все глядят на небеса.
Слышен дальний звон печальный,
Словно нимфы стон больной,
Бьются волны в борт челна
С бесконечною тоской.

20 декабря 1897



* * *


Прекрасная звезда из мрака восстает.
Она мне с высоты улыбку счастья шлет.
Она сулит мне жизнь и свет.
Не лги, о нет!

Как в море к месяцу вздымается волна,
Так и душа моя гигантских сил полна,
Летит к тебе, увидя свет.
Не лги, о нет!

10 декабря 1897



* * *


Ты лежишь в моих жарких объятьях,
Ты живешь в моем сердце всегда.
Для тебя я – широкое небо,
Для меня ты – царица, звезда.
Там под нами внизу копошится
Рой людишек. И целые дни
Они ссорятся все, да дерутся –
И по-своему правы они...
Колпаком потрясая дурацким,
Они спорят, не знаю о чем,
Иль колотят друг друга, ругают
Иль лезут вперед напролом.
Как мы счастливы оба с тобою,
Что от них далеки мы всегда...
Ты склоняешь головку на небо,
О, моя дорогая звезда!

20 декабря 1897



ОЛАФ


Пред собором ждут их двое.
Оба в красный плащ одеты.
И один – король могучий,
А другой – палач придворный.
Палачу король заметил:
«Я по пенью заключаю,
Что к концу идет венчанье:
Приготовь топор свой острый».
      Перезвон и рев органа.
      И народ идет из церкви
      Пестрой лентой. Посредине
      Идут двое новобрачных.
      Как мертвец бледна, печальна
      Молодая королевна,
      А Олаф могуч и светел,
      И уста его смеются.
      Алым ртом своим смеяся,
      Обратился к королю он:
«Добрый день, мой тесть!
Сегодня... ты мне голову отрубишь?
Я умру сегодня. Только
Дай мне свадьбу справить с честью:
С пиром, с музыкой и с пляской.
Дай прожить, пока не выпью
Я до дна последний кубок
И спляшу последний танец –
Дай до полночи прожить мне!»
      Палачу король промолвил:
      «Зятю нашему желаем
      Дать мы жизни до полночи:
      Приготовь топор свой острый».
В разгаре пир. Олаф до дна
Последний кубок осушает.
      Припав к нему, его жена
      Навзрыд рыдает...
Палач стоит у дверей...
      Олаф танцует... Пляски, пенье...
      С женой своей под шум, под звон
            До исступленья
            Танцует он...
      Палач стоит у дверей...
Звенит веселой скрипки звук,
И флейты грустный вздох несется,
      И сердце, кажется, от мук
      На части рвется,
Палач стоит у дверей...
      Олаф танцует... горд, прекрасен...
      «Как я люблю», – ей шепчет он:
            «И как ужасен
            Могильный сон!»
      Палач стоит у дверей...
Олаф! Уж полночь бьет... Пора!
Прекрасный сон промчался!
Довольно с дочкой короля
Ты счастьем наслаждался...
      Заупокойные псалмы
      Бормочут вкруг монахи...
      Палач, одетый в красный плащ,
      Стоит у черной плахи.
      Олаф готов... Кругом огни
      Горят, переливаясь...
      Смеются алые уста,
      Он молвит, улыбаясь:
«Привет вам, и солнце, и месяц! Привет
Вам, звезды на небе высоком!
Привет и вам, птички зеленых степей,
Поющие в поле далеком!
      Привет тебе, море! Привет вам, цветы,
      Расцветшие с дивною силой!
      Привет вам – фиалки, цветущие здесь,
      В прекрасных глазах моей милой...
Фиалки – глаза моей милой! За вас
Вся жизнь пронеслась... И умчалась.
Привет и зеленому дубу тому,
Где ты мне впервые отдалась!»

28 января 1899



<СТРАНСТВУЙ!>


Когда тебя женщина бросит, тогда
Влюбляйся в другую, ей-богу!
А лучше оставь поскорей города,
Котомку возьми, и в дорогу!
Ты озеро встретишь: там ивы растут,
Склоняясь в лазурном просторе,
И все свои скорби ты выплачешь тут,
И все свое жалкое горе.
Потом, поднимаясь на горы, вздохнешь
Не раз над опасной стремниной,
Когда ж, наконец, на вершину взойдешь,
Услышишь ты клекот орлиный.
Ты сам тогда станешь орлом и душой
Воспрянешь, исчезнет тревога,
Свободно вздохнешь и поймешь, что тобой
Потеряно слишком немного.

24 апреля 1899
Коктебель



* * *


Раз мне снилось: прогуляться
Ты отправились на небо,
Ты да я – ведь без тебя
Мне и небо хуже ада.
Там я праведников видел
И святых, которых тело
На земле терпело муки
Для спасения души.
Как сычи кругом сидели
Капуцины, эремиты,
Те, кто были помоложе,
Хуже всех, казалось, были,
Мимо нас ходили строго
Лица желтые, худые,
Плеши, бороды (меж ними
Было множество евреев).
И никто не бросил взгляда
На тебя, моя малютка,
Когда ты, смеясь, шалила
И кокетничала с ними.
Лишь один тебя заметил;
Средь толпы он выделялся
Красотой – и светлый облик
Был божественно прекрасен.
Безмятежность в ясном взгляде,
Всепрощенье на устах –
И глядел он, как когда-то
Он глядел на Магдалину.
Да! Я знаю: чистым взглядом
Посмотрел он. Кто же чище
И правдивее его?
Но меня кольнула ревность;
Признаюсь: на небе скверно
Я почувствовал себя.
Мне мешал (помилуй Боже!)
Сам Христос, спаситель мира.

<1899>



<ЖЕЛАННОЕ СЧАСТЬЕ>


Когда розы расцветали
И свистали соловьи,
Меня нежно обнимали
Ручки белые твои.
А теперь уж осень. Розы
Отцветают средь куртин,
Нет и песен соловьиных,
Ты ушла – и я один.
Ночи холодны и длинны.
Возвратишься ль ты опять?
Иль о прошлом счастье вечно
Мне придется вспоминать?

1899



ГЕРМАНИЯ

<Зимняя сказка>


Глава I

Уж скучный ноябрь стоял на дворе,
Уж хмурилось небо сурово,
Уж листья давно облетели, когда
Я ехал в Германию снова.
Едва ж я немецкой границы достиг,
Как сразу сильнее забилось
В груди моей сердце, и даже слеза
Невольно из глаз покатилась.
Когда ж я услышал немецкую речь,
Со мной что-то странное сталось,
И чувство – как будто бы сердце мое
Приятным теплом обливалось.
Арфистка-малютка запела вдали,
Запела с действительным чувством,
Но страшно фальшиво. Однако я был
Растроган немецким искусством.
И пела она о терзаньях любви,
О муках и о воздаяньи,
Там в мире высоком, прекрасном, ином,
Где нет ни тоски, ни страданья.
И пела она о терзаньях земных,
О том, что уж радость умчалась,
О том, каким счастьем в былые года
Когда-то душа упивалась.
И песнь отречения пела она:
То «баюшки-баю» поется
Большому дитяти – народу, когда
Не в меру оно разревется.
Я знаю не только мотив и слова,
Но знаю и авторов славно,
Как тянут они втихомолку вино
И ратуют за воду явно.
Я новую, лучшую песню хочу
Сложить вам, друзья, в назиданье,
Хотим мы уж здесь на земле положить
Для царства небес основанье.
Хотим на земле уже счастья вкусить,
Терпеть не желаем мы муки,
И брюхо не смеет растрачивать то,
Что создали честные руки!
На свете достаточно хлеба для всех,
Всем радость сияет и грезы,
Для всех одинаково мирты цветут
И сладкий горошек и розы.
Да! Сладкий горошек, конечно, для всех,
Едва только стручья созреют,
А небо для ангелов будет и птиц –
Пускай себе в небе там реют.
И вырастут крылья по смерти у нас,
И, взвившись могучим пареньем,
Взлетим мы на небо и будем там есть
Небесные торты с вареньем.
Прекрасная, новая, чудная песнь!
И флейт, и литавров звучанье!
Долой «Miserere» и похорон звон
Смолкает покорно пред нею.
Да! Гений свободы с Европой теперь
В союз неразрывный вступают
И радости первых восторгов любви
И страсти блаженство впивают.
Хоть не был попами их брак освящен,
Но признан он всеми на свете.
Да здравствуют вечно невеста, жених
И все их грядущие дети!
Вся песня моя – это свадебный гимн
Победный, могучий, прекрасный!
Огромные звезды из гордой души
Встают лучезарны и ясны,
Горят вдохновеньем, пылают огнем,
Текут огневыми реками...
Я так преисполнен неведомых сил.
Что вырвал бы дубы с корнями.
Волшебным напитком мне хлынуло в грудь
Дыханье Германии милой:
Так древний гигант с материнской груди
Вставал с обновленною силой.

27 октября 1897
Москва


Глава II

Так духи-малютки, кружась надо мной,
Играли победные трели,
Чиновники ж прусской таможни меж тем
Пожитки мои осмотрели.
Раскрыли, разрыли, обнюхали все –
Рубашки, штаны вытряхали,
Все кружев, все разных сокровищ моих
Все книг запрещенных искали.
Не знали вы, где их искать, дураки!
Лишь даром белье перерыто!
Я много везу контрабанды со мной –
Она в голове моей скрыта!
Тончайшие кружева есть у меня –
И брюссельских кружев дороже!
О, если б вам кружева те показать,
Какие б вы скорчили рожи!
О, сколько сокровищ в моей голове!
Грядущего царства клейноды,
Жемчуг, бриллианты, священный венец
Всемирного храма свободы.
А книг запрещенных нельзя перечесть:
Есть сотни различных названий.
Я должен сказать вам, что ум мой гнездо
Для всех запрещенных изданий.
Поверьте, что в книжном шкафу Сатаны
Их выбор гораздо скромнее,
И фон-Фаллерслебена книги – ничто
Пред библиотекой моею.
«Заметьте, – сказал мне один пассажир,
Стоявший бок о бок со мною, –
Как этот таможенный прусский союз
Раскинулся сетью густою!
И этот союз, – продолжал он, – оплот
Народности нашей, и вскоре
Он разные мелкие части сольет
В большое немецкое море.
Он внешнее даст нам единство, сольет
Нас, как бы сказать, матерьяльно.
Духовную связь же цензура нам даст
Невидимо, но идеально.
Составится внутренний новый союз –
Единство и в мыслях нам нужно.
И будет Германия целой страной
Как внутренне, как и наружно».

29 октября 1897
Москва


Глава III

Средь Ахена в древнем соборе стоит
Великого Карла гробница.
У Карла же Майера в Швабии дом –
Не следует смешивать лица.
Но я не желал почивать бы, как Карл,
В гробнице в соборе огромном.
Как мелкий поэт предпочел бы я жить
На Неккаре в Штуккерте скромном.
На улицах Ахена грустные псы
Взывают с глубоким смиреньем:
«Прохожий! Пожалуйста, дай нам пинка:
Он будет для нас развлеченьем!»
И в этом гнезде я бродил целый час,
Рассматривал зданья и стены
И как-то наткнулся на прусских солдат:
В них нету большой перемены.
Все прежний их серенький плащ, воротник
Высокий и красного цвета.
«Сей цвет знаменует французскую кровь!» –
Пел Кернер в минувшие лета.
Все прежний сухой, педантичный народ.
По-прежнему, в каждом движеньи
Видна угловатость, как прежде, лицо
Застыло в немом самомненьи.
Как прежде ходульны они, будто все
Из дерева сделаны, или
Как будто они проглотили тот хлыст,
Которым их некогда били.
Капральская палка вовек не умрет.
Она глубоко в них внедрилась.
И только их прежнее грубое «он»
Отеческим «ты» заменилось.
Усы их явились, как новый варьянт,
На смену к напудренным носам:
Что прежде болталось у них за спиной
Теперь оказалось под носом.
Не дурно придумано, я нахожу,
Та форма, что коннице дали,
Особенно каска: воинственный шлем
С заостренной шишкой из стали.
Он так поэтично и грозно глядит
И так романтически-дико,
Что нас переносит невольно к поре
Героев Уланда и Тика.
Мне чудились рыцари средних веков,
Теснились вассалы толпою,
И слуги, носившие верность в груди,
А щит и копье за спиною.
И чудились мне крестоносцы, бои
И дамы на пышном турнире.
Глубокой и искренней веры пора,
Ей нету подобного в мире.
Да! Каска мне нравится. Юмору в ней,
По-моему, скрыто немало,
Она результат королевских идей
И именно в точку попала.
Боюсь только я, что ее острие
Грозовые тучи притянет,
И над романтической каской гроза
Нежданно-негаданно грянет.
Да, впрочем, наверно, на случай войны
Убор и полегче найдется.
Уж слишком тяжелым окажется шлем,
Когда удирать им придется.
На вывеске Ахенской почты вверху
Та черная птица сидела,
Которую я ненавижу, и вниз
Со злобой в глаза мне глядела.
Проклятая птица! Хоть раз попадись
Ты в руки ко мне, с наслажденьем
Я б когти и перья твои обкорнал,
Твоим упиваясь мученьем,
Затем бы к шесту я тебя привязал
Поднял высоко над толпою
И рейнских стрелков отовсюду собрал
Потешиться меткой стрельбою.
Тому, кто проклятую птицу сшибет,
Кто будет в стрельбе победитель,
Надену венец я, – и грянет народ:
«Да здравствует наш повелитель!»

30-31 октября 1897
Москва


Глава IV

Уж поздно под вечер приехал я в Кельн.
Там слушал я Рейна журчанье,
Воздух немецкий мне веял в лицо,
И это имело влиянье
На мой аппетит. Я поужинал там.
Яичницу ел с ветчиною
И жажду свою за столом утолял
Рейнвейна прозрачной струею.
Как прежде Рейнвейн золотистой струей
В зеленом бокале сверкает,
И если не выпьешь бокал весь за раз
То он тебе в нос ударяет.
И так упоительно колет в носу
Что с ним бы вовек не расстался...
...Я вышел на спящие улицы. Мрак
Над городом тихо сгущался.
Старинные зданья какие-то сны
В душе навевали невольно,
Вставали виденья седой старины
Священного города Кельна.
Здесь некогда жизнь духовенства текла
Спокойно, смиренно и свято,
Жизнь темных людей, о которых писал
Нам Ульрих фон Гуттен когда-то.
Монахи с монашками здесь же канкан
Плясали чертям на отраду,
И Кельнский Менцель-Гохстратен писал
Здесь пасквили, полные яду.
Здесь в пламени ярком пылавших костров
И книги, и люди горели.
И звон колокольный гудел, и под звон
«Κυριε ελεισον» все пели. –
Жестокость и глупость вступили здесь в брак
У всех на виду как собаки.
Про их нетерпимость теперь говорят
Их дети, рожденные в браке.
Смотри! Колоссальные стены встают
В дали, озаренной луною.
Угрюмо и мрачно ушли они в высь,
То Кельнский собор пред тобою!
Бастилией духа он должен был стать.
Мечтали монахи из Рима:
«Здесь будет германская мысль изнывать,
В гигантской темнице томима».
Тогда пришел Лютер, и слово его
Как гром над землей прокатилось:
«Довольно!» И с этого самого дня
Постройка тюрьмы прекратилась.
Не кончен собор – знаменательный факт!
И тем грандиозней, прочнее,
Он памятник силе германской воздвиг
И с ней протестантской идее.
А вы – палачи! Вы бессильной рукой
Хотели бесстыдно и смело
Достроить развалины старой тюрьмы,
Окончить начатое дело!
Пусть я не дождусь! Напрасно лишь вы
Трясли кошельком, унижались,
Просили о помощи даже жидов!
Все происки тщетны остались.
И будет концерты великий Франц Лист
Давать в честь собора напрасно,
И будет без пользы стараться король
И так декламировать страстно.
Не будет окончен наш Кельнский собор,
Хотя для постройки и сами
Премудрые швабы прислали сюда
Огромную барку с камнями.
Не будет окончен, хоть подняли крик
Вороны и совы ночные,
Которые любят хвалить старину
И прячутся в башни пустые.
И время такое наступит, что он
Не только не станет кончаться,
Но даже огромные залы его
В денник для коней превратятся.
«Но если в конюшню собор превратят,
То что же нам сделать такое
С тремя королями, которые там
В гробницах лежат на покое?»
Я слышу вопросы. Неужто ж в наш век
Придется и этим стесняться?
Не все ли равно трем восточным царям,
Где будут их кости валяться?
Совет мой упрятать всех трех королей
В три клетки (там место найдется),
Которые в Мюнстерской башне висят,
Она Санкт Ламберти зовется.
На случай же, если один пропадет,
Найдется ему заместитель.
И вместо царя из восточных краев
Очутится западный житель.

27 ноября 1897


Глава V

И так-то мечтая, пришел я к мосту,
Где были портовые зданья.
Там тихо струился наш батюшка Рейн,
Сверкая при лунном сияньи.
«Привет тебе, батюшка Рейн! Расскажи
Что было все время с тобою?
Как часто в далекой, чужой стороне
Тебя вспоминал я с тоскою».
Когда я умолк, из речной глубины,
Где глухо теченье боролось,
Послышался тихий, брюзжащий, глухой
Надтреснутый старческий голос:
«С приездом, голубчик, спасибо,
Что ты не забыл меня. Верно
Лет тридцать прошло, как не виделись мы,
Жилось в это время мне скверно.
Я в Бибрихе камни все время глотал
По порции каждые сутки,
А тут еще Беккер стихи написал,
Ужасная тяжесть в желудке.
Он пел мне о том, что я дива, что я
Невинною дивой остался,
С которой священный венец чистоты
Никем никогда не срывался.
Вот глупая песня! Когда я ее
Услышал – я так рассердился,
Что бороду рвал я, и если бы мог,
То сам бы в себе утопился.
Я вовсе не дива. Французам про то
Известно. В прошедшие годы
Не раз ведь сливались с моею водой
Французов победные воды.
Дурацкая песня и сам он дурак!
Он так надо мной рассмеялся,
Что мой политический прежний престиж
Теперь уж совсем подорвался.
Ведь мне, если снова французы придут,
Придется краснеть от смущенья
При виде их, – мне-то, который всегда
Молился об их возвращении.
Я так их любил всегда, милых моих
Французиков. Все ль щеголяют
По-прежнему в белых штанишках?
Все так же ль поют и играют?
А я бы охотно на них посмотрел.
Боюсь вот, что нам помешали
Различные сплетни об этих стихах,
Об этом проклятом скандале...
Какой-то мальчишка – Альфред де Мюссе,
Простой барабанщик их роты –
Теперь уже смеет смеяться и мне
Свои барабанит остроты».
Так батюшка Рейн недовольно ворчал,
Он был, очевидно, в волненьи.
Желая его успокоить, сказал
Тогда я ему в утешенье:
«Не бойся ты больше, мой батюшка Рейн,
Французских насмешек: французы
Далеко не то, чем ты прежде их знал
И носят другие рейтузы.
Штанишки их красного цвета теперь,
И даже застежки другие.
Уж больше не скачут они, не поют,
А думают думы большие.
У них философия нынче в ходу:
Все Кант или Фихте, да Гегель.
Все пьют они пиво, да курят табак,
Не прочь и от партии кегель.
Филистеры, словом, не хуже, чем мы,
А может, и хуже и гаже,
И вольтерьянцев не только уж нет,
Но есть Генгстенбергерцы даже.
Альфред де Мюссе, как ты сам же сказал –
Мальчишка, и брось все заботы,
Не бойся его: мы ему запретим
Печатать плохие остроты.
А если он снова сострит невпопад,
Мы сами ответим, и меток
Наш будет ответ про его же дела
У разных парижских субреток.
Итак, доброй ночи, мой батюшка Рейн,
Не слушай ты всякого вздора,
Я лучшую песню тебе пропою.
Прощай. Мы увидимся скоро.

30 ноября 1897
Москва


Глава VI


Вослед Паганини всегда, говорят,
Шел Spiritus Familiaris,
Имея то образ собаки, то вид
Покойного Георга Гаррис.
И к Наполеону являлся сей дух,
Пред каждым событьем печальным.
Сократ имел «демона». Демон тот был
Не бредом, а чем-то реальным.
И сам я, когда до глубокой ночи
Сидел за работой, порою
Видал, как какой-то закутанный гость
Стоял за моею спиною.
Он что-то держал у себя под плащом,
Что изредка странно блестело
И формой своей с топором палача
Какое-то сходство имело.
Как звезды, светились глаза у него,
Мощь виделась в крепком сложеньи.
Однако он ужаса мне не внушал
И молча стоял в отдаленьи.
Уж многие годы минули с тех пор,
Как видел я гостя немого,
Но вот в эту тихую лунную ночь
Средь Кельна мы встретились снова.
Блуждая вдоль улиц, я видел, что он
За мною идет в отдаленьи,
Как тень моя. Стоило только мне стать,
Он тоже стоял без движенья.
Стоял без движения, будто бы ждал,
И шел ли я тихо иль скоро,
Он шел за мной следом. И так мы пришли
На самую площадь собора.
Я больше не вынес и, став перед ним,
Сказал: «Отвечай мне короче,
Зачем ты преследуешь всюду меня
В глубоком безмолвии ночи.
Тебя я встречаю всегда в те часы,
Когда в моем сердце родятся
Великие чувства, и мозг мой горит,
И мысли, как молнии, мчатся.
Ты смотришь так мрачно в упор на меня,
Скажи же мне: что ты скрываешь
В плаще, что так странно сверкает порой.
Кто ты? И чего ты желаешь?»
И он мне ответил, сквозь зубы цедя,
Сурово, слегка флегматично:
«Пожалуйста, брось ты меня заклинать
И так восклицать патетично!
Я вовсе не призрак прошедших времен
И вовсе не труп из могилы,
Терпеть не могу философии я,
Риторику ж слушать нет силы.
Я, в сущности, практик: я вечно молчу
И редко кого беспокою.
Но знай – что ты только замыслишь в душе,
Все будет исполнено мною.
Пред этим, быть может, и годы пройдут,
Но я утомленья не знаю,
В действительность грезы твои проводя.
Ты думаешь – я исполняю.
Ты будешь судьею, а я палачом,
И с рабской покорностью, слепо
Я тотчас исполню решенье твое,
Хотя б оно было нелепо.
Как консулы Рима в минувшие дни
Носили топор пред собою,
Так точно твой ликтор несет свой топор,
Но только несет за тобою.
Твой ликтор я сам, я всегда за тобой
Иду молчаливою тенью
С своим топором наготове. Так знай,
Я мыслей твоих исполненье!

20 декабря 1897,
апрель 1899


Глава VII


Вернувшись домой, я заснул, так заснул,
Как будто дитя в колыбели.
Да! Сладко в немецкой постели лежать,
Особенно в мягкой постели.
Как я о родимых перинах мечтал,
Какие терпел я страданья,
Когда я на жестких матрацах лежал
В бессонные ночи изгнанья.
На наших перинах так мягко лежать,
Витая в роях сновидений.
Немецкая мысль здесь лишь видит себя
Свободной от всяких стеснений,
Она так свободно взвивается ввысь
К пределам небесных владений,
Немецкая мысль! О, как горд твой полет
Во время ночных сновидений!
И самые боги, увидя тебя,
Бледнеют в сознаньи бессилья,
Сияние звезд затемняли не раз
Твои исполинские крылья.
Россия и Франция взяли себе
Всю землю, Британия – море,
А мы покорили себе царство снов
В безбрежном, воздушном просторе.
И здесь мы всесильны, здесь нечего нам
Бояться войны, нападенья –
Другие народы на ровной земле
Свои основали владенья.

И так я заснул, и пригрезилось мне,
Что снова на улице Кельна
Брожу я при ярком сияньи луны,
В душе моей тяжко и больно.
И снова мой спутник, закутанный в плащ,
Идет в отдаленьи за мною.
Устал я, измучен. А мы все идем
Под этой блестящей луною.
Все дальше и дальше. И в сердце моем
Кровавая рана зияла,
И капля за каплею теплая кровь
Из раны на землю стекала.

Апрель 1899
Коктебель



* * *


Небо буднично и серо.
И в тумане расплываясь,
Скучный город смотрит в Эльбу,
В мутных водах отражаясь.
Здесь носы так длинны, скучны,
Все, сопя, туман вдыхают
И, торжественно краснея,
Победительно чихают.
Чудный юг! О, как люблю я
Твое небо и природу,
И хочу увидеть море
И хорошую погоду.

28 янв<аря> 1899



<ГЕНРИХ>


Босиком, в одной рубашке,
Император Генрих, каясь,
На дворе стоит в Каноссе.
Ночь ненастна и дождлива.
А в окне старинной башни
Бледный месяц озаряет
Череп лысого Григория
И роскошный бюст Матильды.
Генрих бледными губами
«Отче наш» тихонько шепчет,
А в глубоком царском сердце
Дума зреет, думы бьются.
«Там, в земле моей немецкой,
Высоко поднялись горы,
А в глубоких горных шахтах
Для секир растет железо.
Там, в земле моей немецкой,
Лес разросся над горами
И в стволах высоких сосен
……………………………..
Ты, народ мой, добрый, верный,
Ты родишь мне также мужа,
Кто моих злодеев козни
Размозжит своей секирой»...

<Ок. 14 января 1900>



* * *


Ухожу от вас я в горы,
Где живут простые люди,
Где свободный веет воздух
И дышать свободней груди.

В горы, где синеют ели,
Звонки, зелены, могучи,
Воды плещут, птицы свищут,
И по воле мчатся тучи!

1901




НИКОЛАУС ЛЕНАУ



ТРОЕ


Спаслось из битвы трое их,
И путь их был так тих, так тих...
Из ран глубоких кровь текла,
Струя была красна, тепла
И с седел капала, дымясь,
Смывая конский пот и грязь.
Был тих и мягок шаг коней,
Чтоб кровь не шла еще сильней.
И идут все они сплотясь,
Едва, едва, в седле держась.
Один другим в лицо глядит,
Один другому говорит:
«Меня невеста будет ждать.
Как грустно – рано умирать».
«Меня же ждут лишь дом и двор,
А все ж конец мой слишком скор».
«Я одинок. Что вижу в даль,
Лишь то – мое. А жизни жаль».
И трое коршунов летят
И с высоты на них глядят.
И делят их: «Я съем его,
Ты съешь того, а ты – того».

<1897>




ФЕРДИНАНД ФРЕЙЛИГРАТ



ВИДЕНИЕ В ПУСТЫНЕ


Это было ночью. Мы среди пустыни караваном стали.
У усталых коней на плащах широких бедуины спали.
Низких гор вершины при спокойном свете месяца блестели,
Да верблюдов кости, павших средь пустыни, вкруг меня белели.
Я лежал усталый, на седло склонившись тихо головою.
Разостлав широко плащ свой под собой.
Около винтовка и копье валялось.
Все кругом уж спало – только мне не спалось.
Тишь – немая! Лишь порою пламя треснет, задымится,
Лишь порою где-то крикнет заблудившаяся птица.
Лишь порой затопчат кони, в тишине переминаясь.
Лишь порою вскрикнет всадник, за копье свое хватаясь.
Вдруг земля поколебалась. Месяц вдруг покрылся тьмою:
Звери мчатся по пустыне беспорядочной толпою.
Пробудясь, вскочил погонщик и упал вдруг, как от раны,
И в испуге тихо шепчет: «Это духов караваны!»...
Да, они! Смотрите, мчатся! Сколько там их? Миллионы!..
На высоких седлах едут разнаряженные жены:
Вон рабыни с кувшинами, как библейская Ревекка.
Мчатся всадники стрелою, чрез пустыню прямо в Мекку.
Их все больше, больше, больше! Снова толпы прибывают.
Боже мой! Немые кости вид животных принимают!
Даже там, где раньше только лишь песок ложился в груды,
Возникают вдруг из праха люди, кони и верблюды!
Эту ночь, когда все те, что здесь в пустыне погибали,
Чьи рассыпанные кости мы вчера еще топтали
И чей прах носился ветром, здесь гулявшим на раздолье,
Возрождаются и мчатся в град святой на богомолье.
Цепь теней растет все больше! Так конца не видно было,
А другие вспять уж мчатся, отпустив коня удила.
От Гвинейского залива и до скал Бабельмандеба
Через всю пустыни мчатся тени мрачного Эреба.
Не робей! Держите коней! Бог нам сила и ограда!
Не дрожите, как пред тигром, перепуганное стадо.
Предоставьте их одеждам по пустыне развеваться,
Крикни: «Алла!» – и тотчас же мимо нас они промчатся!
Только станет мрак в пустыне от зари рассеиваться –
Эти призраки ночные снова в тени обратятся.
Чу! Светает! Меркнут звезды, слышно ветра трепетанье,
И в пустыне раздается коней радостное ржанье!

20 февраля 1895
Феодосия



МЕСТЬ ЦВЕТОВ


На подушках белоснежных
Дремлет девушка спокойно.
Сон глубок. Глаза закрыты,
На щеках румянец знойный.
Рядом с ней в красивой вазе,
Изукрашенной богато,
Целый сноп цветов роскошных,
Свежих, полных аромата.
Жарко! В комнате повсюду
Духота и зной разлиты,
Небо гонит прочь прохладу:
Окна плотно все закрыты.
Тишина... Кругом ни звука!
Тише, чу! Вот легкий шепот.
По ветвям и меж цветами
Пробегает шелест, ропот...
Вот из чашечек цветочных
Тихо духи выплывают,
Все одеты легкой дымкой,
Всех короны их венчают.
Из пунцовой, яркой розы
Вышла дама. Как волною
Вьются локоны, и жемчуг
Перемешан в них с росою.
Из цветка зеленой Дафны
Вышел витязь с видом смелым,
С небольшим мечом блестящим
И пером сребристо-белым.
Из широких белых лилий,
Из цветов болотной тины
Вышли девушки в одеждах
Из тончайшей паутины.
Из большой чалмы турецкой
Вышел негр, видом строгий.
На его тюрбане ярком
Месяц светится двурогий.
Из короны королевской –
Царь со скиптром, весь сверкая,
А из ирисов красивых
Егерей толпа большая.
Из нарцисса – грустный мальчик,
Весь покрыт росой блестящей.
Он направился к постели
И прильнул устами к спящей.
А за ним другие духи
Стали вкруг ее постели,
И летали и кружились,
И так грустно, грустно пели:
«Ты нас вырвала жестоко
Из земли нашей родимой.
Здесь в неволе, в тесной вазе,
Увядать осуждены мы.
О, как сладко и спокойно
Мы в саду благоухали,
И лучи сквозь ветви сада
Горячо нас целовали.
Как любили нас зефиры,
Наши венчики ласкали.
Мы, как эльфы, часто ночью
В лунном свете танцевали.
Нас роса тогда кропила,
Оживляли волны света.
Мы умрем, но мы сначала
Отомстим за это!»
Пенье смолкло. Неподвижно
В вазе, убранной богато,
Спят цветы. Кругом молчанье,
И струятся ароматы.
Снова шепот! Щеки спящей
Яркой краскою покрыты.
Духи реют и струится
Прежний запах ядовитый.
Когда первый проблеск света
Сквозь окно проник свободно –
Все исчезло. На постели
Труп покоился холодный.
И заря блестящим светом
Край щеки озолотила.
Спи среди сестер увядших!
Месть цветов тебя убила.

3 июля 1895 года
Коктебель



* * *


Люби, пока любить ты можешь!
Люби, пока еще живешь!
Но час придет – и над могилой
Ты слезы горькие прольешь.

      Старайся в сердце сохранить
      Свою любовь на старость лет,
      Покамест в мире сердце есть,
      Что бьется радостно в ответ.
      И если кто свою любовь
      Тебе отдаст – ты сделал все,
      Чтоб каждый миг с тобой и час
      Был в жизни лучшим для него.
      И строго взвешивай слова:
      Ведь сделать больно так легко –
      Сказал шутя, а он уйдет,
      Тобою ранен глубоко.

Люби, пока любить ты можешь!
Люби, пока еще живешь!
Но час придет – и над могилой
Ты слезы горькие прольешь.

      И станешь ты, потупя взор,
      Там, над могилою его.
      И станешь ты его искать,
      Но не увидишь никого.
      И скажешь: «О, взгляни сюда!
      Я плачу здесь один, грустя...
      Прости за то, что сделал я –
      То было сказано шутя».
      Но он не слышит, не придет
      Опять обнять тебя, любя,
      И не промолвит никогда,
      Что он простил уже тебя.
      Он это сделал. Он тебя
      Простил от всей души давно.
      Но тише! Он уже достиг
      Всего, что в жизни нам дано...

Люби, пока любить ты можешь!
Люби, пока еще живешь!
Но час придет– и над могилой
Ты слезы горькие прольешь.

26 апреля
1887



СТАРЫЕ, ЗНАКОМЫЕ ЛИЦА


      Когда-то много я имел товарищей, друзей
      Во время детства моего, в дни юности моей.
Теперь их нет, давно уж нет знакомых, старых лиц.
      Тогда был весел, счастлив я, так много я мечтал,
      Так часто ночью средь друзей безумно пировал.
Их больше нет, давно уж нет знакомых, старых лиц.
      И я любил. Она была так чудно хороша!
      Где ты теперь? Твоя уж дверь закрыта для меня.
Их больше нет, давно уж нет знакомых, старых лиц.
      Был у меня и верный друг. Кто лучшего имел?
      Жестоко бросил я его, ему отдав в удел
Сидеть и грустно вспоминать знакомых, старых лиц.
      И годы детства моего я мыслью пробегал –
      Пустыней мне казался мир, в котором я блуждал,
В котором я с такой тоской искал знакомых лиц.
      О, друг мой! друг! О, если б ты мне был бы брат родной,
      Тогда бы, может, я сидел теперь опять с тобой.
Сидел с тобой и вспоминал знакомых, старых лиц.
      Одни ушли, одни со мной порвали навсегда.
      Иные умерли... Их всех увижу ли когда?
Их больше нет! Давно уж нет знакомых, старых лиц!

12 ноября 1895
Феодосия



МИРАЖ


«Мой взор скользит между судов, стоящих в гавани кругом,
А ты любуешься, смеясь, моим беретом и пером».
«Я так люблю тебе внимать под равномерный всплеск весла
О той стране, что для тебя когда-то матерью была».
«Ну, хорошо! Склонись ко мне на грудь своею головой.
Сомкнулись веки, сон слетел... Смотри – пустыня пред тобой.
Вон шалаши, вон тот народ, в котором был и я рожден.
Пустынный край! Печальный край! Палящим солнцем выжжен он.
Кто едет там, чрез страны львов? Чей след оставлен на песке?
То караван из Тимбукту. Вот блещут копья вдалеке,
Знамена веют и сквозь пыль сияет пурпур золотой,
И важно шествует верблюд с своею гордой головой.
Они идут, теснясь толпой, песок вздымая золотой,
И вот уж их закрыла даль своей туманной пеленой.
Ты можешь их догнать легко: их путь далек, их след широк.
Но что там видно на земле сквозь ветром взвеянный песок?
Смотри: как камень межевой, лежит оставленный верблюд.
Над трупом коршуны кружат и жадно пищу клювом рвут.
Они устроили здесь пир. А там подальше, средь песку,
Лежит тюрбан – его араб здесь обронил на всем скаку.
А вон кустарник – он обвит какой-то белой пеленой.
Вон мех разорванный лежит... Но кто там? Кто это ногой
Так топчет мех? Глаза горят... Зачем его так страшен вид?
Зачем он здесь? То смуглый шейх пределов Билед-уль-Герид.
Он замыкал весь караван; но конь издох и он забыт...
Его любимая жена в его руках без чувств лежит.
Как чудно взор ее сверкал, когда он в путь пускался с ней.
Теперь... теперь... Ужасный вид! Одни среди немых степей.
Песок горячий, что в ночи своею гривой лев метет –
Теперь метет ее коса; песок ее колени трет;
Песок забился в волоса; песок наполнил уши, рот;
И тело нежное ее своим дыханьем ветер жжет.
И сам эмир уж изнемог, не в силах вынести борьбу;
Неверен шаг, померкнул взор и жилы вздулися на лбу.
С горячей, страстною тоской к ее устам он вновь припал
В последний раз, и на песок с проклятьем бешеным упал.
Она очнулась и глядит: «О Боже! где я? Милый мой,
Ты спишь? Смотри, небесный свод висит над нами как стальной.
Где желтизна немых пустынь? И бледный свет кругом разлит...
То свет от моря, что вблизи алжирских скал всегда шумит.
Оно сияет, как поток – прохладный, влажный и сырой;
Оно как зеркало блестит. Вставай! То Нил перед тобой!
Но нет! Мы шли тогда на юг! Так это, верно, Сенегал!
А может, море! Слышишь, бьет о твердый берег тяжкий вал.
Но все равно! Вставай, идем! Там есть вода! Скорей, скорей!
Проснись! Вода потушит жар холодной влагою своей.
Струя холодная воды нас снова к жизни возвратит.
Смотри – то Фесте вдалеке с своими башнями блестит.
Вон у сереющих ворот по ветру веют знамена!
Вон минареты; вон видна вдали зубчатая стена;
Вон там, на рейде целый ряд высокомачтных кораблей,
А вон наш прежний караван: ряды верблюдов, лошадей...
Язык горит! Мой милый, встань! Уж близко ночь! Идет туман».
И угасавший, мутный взор вновь поднял он: «Мираж! Обман!
Потеха духов», – сорвалось с его засохших бледных губ.
Он замолчал. Мираж исчез. Пред ней лежал холодный труп.

Так мавр с восторгом говорил о бедной родине своей.
И Дездемона, преклонясь на грудь вождя, поток речей
Ловила жадно. И, пристав, он выйти ей спеша помочь,
В дворец Брабанцио повел его единственную дочь.

27 февраля 1896
Феодосия



НЕГРИТЯНСКИЙ КНЯЗЬ


В долину спускалося войско его.
Сияла повязка на лбу у него,
И львиная шкура свисала с плеча,
Вкруг били литавры, угрозой звуча
Над этой могучей и дикой толпой...
Запястьем украшенной, черной рукой
Он милую обнял и молвил шутя:
«Готовься к грядущей победе, дитя!
Вот чудные перлы тебе я принес,
Вплети их меж черных кудрявых волос,
Где море шумит у коралловых скал,
Их в бездне отважный пловец отыскал.
Вон страуса перья. Ты их белизной
Украсишь свой черный убор головной.
Укрась и палатку... Чтоб ужин нас ждал!
И влагой наполни победный бокал!»

Откинулся полог палатки пред ним
И, ярко сверкая доспехом своим,
Он вышел свободен, красив и могуч,
Так месяц, сияя, выходит из туч.
Навстречу восторженный ропот летит,
И ржанье коней, и топот копыт.
Сердца верных негров навстречу летят
И Нигера волны приветно шумят:
«Веди нас к победе, веди нас на бой!»

С утра и до ночи нестройной толпой
Сражалися негры. И звуки трубы
Их вновь возбуждали для новой борьбы.
Скрывается лев, уползает змея
Под гром барабана. На солнце блестя,
Как символы смерти летят знамена,
И кровью покрылась пустыни желтизна...

Так поле сраженья шумит и гремит.
Она ж ему пир приготовить спешит.
Цветами палатку его убрала,
В бокал его пальмовый сок налила,
Жемчуг, что морская волна родила,
В роскошные косы свои заплела.
И села у входа в невольной тоске,
Внимая, как битва гремит вдалеке,
Не слышит, как солнце палит с высоты,
Не видит, как тихо увяли цветы...

Уж солнце садится... Спускается мрак.
Роса серебрится. Мерцает светляк,
Вечерней прохладой дышать через ил
На берег пологий ползет крокодил...
В пустыне раздалось рыкание льва...
Слон вышел к реке... Зашуршала трава...
Жираф быстроногий сокрылся в кусты...
Сомкнулись ресницы... Закрылись цветы...
Она в ожиданьи глядит и дрожит...
И видит: израненный негр к ней бежит.
«Погибла надежда! Потерян наш бой!
Врагами захвачен возлюбленный твой
И белыми куплен!»
                               На землю упав,
И черные косы свои растерзав,
Она зарывала в безумной тоске
Горячие щеки в горячем песке...

Широкая площадь шумит и гудит,
И к цирку народные волны катит.
Под общим напором дрожит балаган,
Паяц балагурит и бьет барабан.
Скорее! Скорее! Все рвутся туда.
Там всадники скачут туда и сюда,
Наездниц сверкает блестящий наряд,
И статные кони галопом летят.
У самых дверей, где завеса висит,
Угрюмым, нахмуренный негр там стоит,
Упорно и злобно он бьет в барабан,
Обтянутый шкурою льва. Обуян
Тяжелою думою, он не глядит
Как платье воздушных наездниц блестит.
Сурово поникла его голова –
Он смотрит на шкуру сердитого льва...

И видит он... Нигер струится вдали...
По синему морю бегут корабли...
Что снова идет на врагов он войной,
Что будто он снова вернулся домой...
Она же цветы для него принесла,
И жемчуг в тяжелые косы вплела.
И в гневе бессильном, тоской обуян,
Он злобным ударом прорвал барабан...

8 апреля 1896
Феодосия




ДЖОН ГЕНРИ МАККЕЙ



* * *


Оставил я город, и дом, и людей
И вышел на волю широких степей,
Которых дыханье столиц не мертвит,
Где путь мой свободный в тумане бежит.
За долгие месяцы в первый лишь раз
Огонь пожирающий пытки угас,
Исчезли и цепи, и страшные сны
И веет дыханье немой тишины.
А сзади остались погибшие годы
Потерянной жизни, разбитой свободы,
Скитаний средь скучной людской суеты
Без смысла, без цели, без дум, без мечты.
Нас прежде покрыла полночная тень,
Чем мы увидали ликующий день
И скользким в их жизненном долгом скитаньи
Ни разу лучом не светило сознанье,
Ни разу в течение жизни своей
Они не свернули с избитых путей!..

<1900>
Берлин




ГЕРХАРТ ГАУПТМАН



ИЗ «ГАННЕЛЕ»


С т р а н н и к

Блаженная страна – огромный чудный град,
Где дружба и любовь и вечный мир царят.

(Звуки арф, сначала тихие, потом полные и звучные.)

Там зданья из мрамора, золотом крыша горит,
Вино в водоемах пурпурной струею журчит.
По улицам белым рассыпаны всюду цветы,
И свадебный звон колокольный там вечно звучит с высоты
Торжественных башен, зеленых как май молодой,
Облитых зарею вечерней, обвитых гирляндой цветной.
Двенадцать прекрасных и белых как снег лебедей
Кружатся над ними в звучащей одежде своей
И смело несутся все выше в цветущий лазоревый мир,
Могучим крылом рассекая металло-звучащий эфир.
В ликующем, вечном стремлении они все летят и летят,
Как арфы далекие звуки их белые крылья звучат,
Все вечно стремятся к Сиону, встающему в дали морской,
И бледно-зеленую дымку влекут они вслед за собой.
Внизу же сплетаясь руками и слившись душою вполне,
Там празднично-светлые люди проходят по чудной стране.
Широко, широко там море, краснеет краснее вина,
И люди спускаются в море, в него погружаясь до дна.
И их лучезарные члены купаются в пене морской,
И пурпур их всех омывает от грязи и скверны людской.
И гордо сияет и блещет их тел неземных красота,
Они же, ликуя, выходят, омытые кровью Христа.

Теперь Странник оборачивается к ангелам, которые уже закончили свою работу. С робкой радостью и благоговением они обступают их и образуют полукруг около Ганнеле и Странника.

Полотна тонкие несите вы, малютки.
Голубки кроткие, летите поскорей
И оберните это слабенькое тело
Так изнуренное и жаром и ознобом;
Касайтесь нежно, чтоб не сделать больно,
И легко рея на простертых крыльях
Несите вы ее, травы едва касаясь,
Под мягко-трепетным мерцанием луны,
Сквозь сонные благоухания цветов,
Пока ее прохлада храма не обвеет.

(Маленькая пауза.)

Пока она лежит на шелковой постели,
Там в ванне мраморной скорей смешайте воду
Из горного ручья с пурпуровым вином,
Чтоб чистою волной обмыть ее болезнь.
Сорвите ветви вы цветущие с кустов:
Жасмин, сирень, облитые росою
Ночной, чтоб влага светлых капель
Душиста и свежа дождем ее кропила.
Возьмите нежный шелк и член за членом
Как листья лилии тихонько осушите
Из чаши золотой вином из сока фруктов,
Надавленных туда, ее вы подкрепите.
И землянику, теплую от солнца,
Малину, полную приятно сладкой кровью,
Пушистый персик, золотистый ананас,
И желтые большие апельсины
Вы принесите ей на блюдах драгоценных.
Пусть яствами она насытится, а сердце
Ее пусть празднует рассвет иного утра.
Пусть взор ее любуется дворцами,
Пусть бабочки, пестрея и сверкая,
Кружатся перед ней на зелени балконов,
И пусть идет она по белому атласу
Чрез гиацинты и тюльпаны... А над нею,
Склоняясь, шепчутся зеленых пальм короны,
И отражается весь мир в стенах зеркальных.
Утешьте взор ее полями красных маков,
Где в первых проблесках алеющего утра
Играют духи золотым мячом,
А сердце нежной музыкой обвейте.


А н г е л ы
(поют громче)

Мы уносим тебя в неизвестное,
Баюшки-баюшки, в царство небесное,
Баюшки-баюшки, в царство небесное

Во время пения ангелов сцена темнеет. Из темноты все слабее и слабее, все отдаленнее и отдаленнее слышится пение. Затем становится опять светло, и видна комната богадельни, где все то же, что и было до появления первого видения. Ганнеле – бедное больное дитя лежит опять в постели. Доктор Бахлер нагнулся к ней с стетоскопом. Диакониса, держа свечу, тревожно наблюдает за ним. Только теперь пение замолкает.


Д о к т о р  Б а х л е р
(выпрямляясь)

Вы правы.


С е с т р а  М а р т а

Умерла?


Д о к т о р
(печально склонив голову)

Да, умерла.

<1898>



ИЗ «ПОТОНУВШЕГО КОЛОКОЛА»


Между камнями и травами, там, далеко в глубине,
Колокол дремлет на дне.
Кверху подняться желая,
Света он жаждет. Несется, блестя,
Рыбок сребристая стая.
Самая младшая дочка моя
Около вьется, в немой тишине,
Плачет, боится и кружится вновь.
Колокол что-то лепечет во сне.
Будто во рту его кровь.
Подняться он хочет, стряхнуть с себя сон.
О, горе, когда прозвучит его звон!

<1900>




ПЕРЕВОДЫ ИЗ НЕУСТАНОВЛЕННЫХ АВТОРОВ



* * *


Шумя, за волною катилась волна.
«Как жизнь быстротечна», – сказала одна.
«Чем жизни короче – короче печали», –
Волны другие кругом отвечали.

10 октября <1894>



* * *


Мягкий свет. Луна
Над спокойным морем.
А душа полна
Безотчетным горем.
Да и ты сама,
Как оно, красива,
Как оно страшна
И всегда фальшива!

21 августа 1895
Феодосия