* * *
Звезда над люлькой – и звезда над
гробом!
А посредине – голубым сугробом –
Большая жизнь. – Хоть я тебе и
мать,
Мне больше нечего тебе сказать,
Звезда моя!..
4
января 1920, Кунцево – Госпиталь
Править тройкой и гитарой
Это значит: каждой бабой
Править, это значит: старой
Брагой по башкам кружить!
Раскрасавчик! Полукровка!
Кем крещен? В какой купели?
Все цыганские метели
Оттопырили поддевку
Вашу, бравый гитарист!
Эх, боюсь – уложат в лежку
Ваши струны да ухабы!
Бог с тобой, ямщик Сережка!
Мы с Россией – тоже бабы!
<Начало
января 1920>
У первой бабки – четыре сына,
Четыре сына – одна лучина,
Кожух овчинный, мешок пеньки, –
Четыре сына – да две руки!
Как ни навалишь им чашку – чисто!
Чай, не барчата! – Семинаристы!
А у другой – по иному трахту! –
У той тоскует в ногах вся шляхта.
И вот – смеется у камелька:
«Сто богомольцев – одна рука!»
И зацелованными руками
Чудит над клавишами, щелками...
======
Обеим бабкам я вышла – внучка:
Чернорабочий – и белоручка!
Январь
1920
Доброй ночи чужестранцу в новой
келье!
Пусть привидится ему на новоселье
Старый мир гербов и эполет.
Вольное, высокое веселье
Нас – что были, нас – которых
нет!
Камердинер расстилает плед.
Пунш пылает. – В памяти балет
Розовой взметается метелью.
Сколько лепестков в ней – столько
лет
Роскоши, разгула и безделья
Вам желаю, чужестранец и сосед!
Начало
марта 1920
Пунш и полночь. Пунш – и Пушкин,
Пунш – и пенковая трубка
Пышущая. Пунш – и лепет
Бальных башмачков по хриплым
Половицам. И – как призрак –
В полукруге арки – птицей –
Бабочкой ночной – Психея!
Шепот: «Вы еще не спите?
Я – проститься...» Взор потуплен.
(Может быть, прощенья просит
За грядущие проказы
Этой ночи?) Каждый пальчик
Ручек, павших Вам на плечи,
Каждый перл на шейке плавной
По сто раз перецелован.
И на цыпочках – как пери! –
Пируэтом – привиденьем –
Выпорхнула.
Пунш – и полночь.
Вновь впорхнула: «Что за память!
Позабыла опахало!
Опоздаю... В первой паре
Полонеза...»
Плащ накинув
На одно плечо – покорно –
Под руку поэт – Психею
По трепещущим ступенькам
Провожает. Лапки в плед ей
Сам укутал, волчью полость
Сам запахивает... – «С Богом!»
А Психея,
К спутнице припав – слепому
Пугалу в чепце – трепещет:
Не прожег ли ей перчатку
Пылкий поцелуй арапа...
======
Пунш и полночь. Пунш и пепла
Ниспаденье на персидский
Палевый халат – и платья
Бального пустая пена
В пыльном зеркале...
Начало
марта 1920
Малиновый и бирюзовый
Халат – и перстень талисманный
На пальце – и такой туманный
В веках теряющийся взгляд,
Влачащийся за каждым валом
Из розовой хрустальной трубки.
А рядом – распластавши юбки,
Как роза распускает цвет –
Под полами его халата,
Припав к плечам его, как змеи,
Две – с ожерельями на шее –
Над шахматами клонят лоб.
Одна – малиновой полою
Прикрылась, эта – бирюзовой.
Глаза опущены. – Ни слова. –
Ресницами ведется спор.
И только челночков узорных
Носок – порой, как хвост змеиный,
Шевелится из-под павлиньей
Широкой юбки игроков.
А тот – игры упорной ставка –
Дымит себе с улыбкой детской.
И месяц, как кинжал турецкий,
Коварствует в окно дворца.
19
марта 1920
Она подкрадется неслышно –
Как полночь в дремучем лесу.
Я знаю: в передничке пышном
Я голубя Вам принесу.
Так: встану в дверях – и ни с
места!
Свинцовыми гирями – стыд.
Но птице в переднике – тесно,
И птица – сама полетит!
19
марта 1920
Двух нежных рук оттолкновенье –
В ответ на ангельские плутни.
У нежных ног отдохновенье,
Перебирая струны лютни.
Где звонкий говорок бассейна,
В цветочной чаше откровенье,
Где перед робостью весенней
Старинное благоговенье?
Окно, светящееся долго,
И гаснущий фонарь дорожный...
Вздох торжествующего долга
Где непреложное: «не можно»...
В последний раз – из мглы осенней
–
Любезной ручки мановенье...
Где перед крепостью кисейной
Старинное благоговенье?
Он пишет кратко – и не часто...
Она, Психеи бестелесней,
Читает стих Экклезиаста
И не читает Песни Песней.
А песнь все та же, без сомненья,
Но, – в Боге все мое именье –
Где перед Библией семейной
Старинное благоговенье?
Между
19 марта и 2 апреля 1920
Та ж молодость, и те же дыры,
И те же ночи у костра...
Моя божественная лира
С твоей гитарою – сестра.
Нам дар один на долю выпал:
Кружить по душам, как метель.
– Грабительница душ! – Сей титул
И мне опущен в колыбель!
В тоске заламывая руки,
Знай: не одна в тумане дней
Цыганским варевом разлуки
Дурманишь молодых князей.
Знай: не одна на ножик вострый
Глядишь с томлением в крови, –
Знай, что еще одна... – Что
сестры
В великой низости любви.
<Март
1920>
Люблю ли вас?
Задумалась.
Глаза большие сделались.
В лесах – река,
В кудрях – рука
– Упрямая – запуталась.
Любовь. – Старо.
Грызу перо.
Темно, – а свечку лень зажечь.
Быть – повести!
На то ведь и
Поэтом – в мир рождаешься!
На час дала,
Назад взяла.
(Уже перо летит в потемках!)
Так. Справимся.
Знак равенства
Между любовь – и Бог с тобой.
Что страсть? – Старо.
Вот страсть! – Перо!
– Вдруг – розовая роща – в дом!
Есть запахи –
Как заповедь...
Лоб уронила нá руки.
Вербное
воскресенье
22
марта 1920
От семи и до семи
Мы справляли новоселье.
Высоко было веселье –
От семи и до семи!
Между юными людьми
– С глазу на глаз – в темной келье
Что бывает? ( – Не томи!
Лучше душу отними!)
Нет! – Подобного бесчинства
Не творили мы (не поздно –
Сотворить!) – В сердцах –
единство,
Ну а руки были розно!
Двух голов над колыбелью
Избежал – убереглась! –
Только хлебом – не постелью
В полночь дружную делясь.
Еженощная повинность,
Бог с тобою, рай условный!
Нет – да здравствует невинность
Ночи – все равно любовной!
В той же келье новоселье –
От семи и до семи
Без «......» и «обними», –
Благонравное веселье
От семи и до семи!
Март
1920
«Я страшно нищ, Вы так бедны,
Так одинок и так один.
Так оба проданы за грош.
Так хороши – и так хорош...
Но нету у меня жезла...»
– Запиской печку разожгла...
Вербное
воскресенье 1920
На царевича похож он.
– Чем? – Да чересчур хорош он:
На простого не похож.
Семилетняя сболтнула,
А большая – вслед вздохнула.
Дуры обе. – Да и где ж
Ждать ума от светлоглазых?
Обе начитались сказок, –
Ночь от дня не отличат.
А царевичу в поддевке
Вот совет наш: по головке
Семилетнюю погладь.
Раз за дочку, раз за мать.
.............................................
Впрочем, можно и однажды.
Март
1920
Буду жалеть, умирая, цыганские
песни,
Буду жалеть, умирая
............... перстни,
Дым папиросный – бессонницу –
легкую стаю
Строк под рукой.
Бедных писаний своих Вавилонскую
башню,
Писем – своих и чужих –
огнедышащий холмик.
Дым папиросный – бессонницу –
легкую смуту
Лбов под рукой.
3-й
день Пасхи 1920
Когда малюткою была
– Шальной девчонкой полуголой –
Не липла – Господу хвала! –
Я к материнскому подолу.
Нет, – через пни и частоколы –
Сады ломать! – Коней ковать! –
А по ночам – в чужие села:
– «Пустите переночевать!»
Расту – прямая как стрела.
Однажды – день клонился долу –
Под дубом – черный, как смола –
Бродячий музыкант с виолой.
Спят ......, спят цветы и
пчелы...
Ну словом – как сие назвать?
Я женский стыд переборола:
– «Пустите переночевать!»
Мои бессонные дела!
Кто не спрягал со мной глаголу:
......? кого-то не звала
В опустошительную школу?
Ах, чуть закутаешься в полы
Плаща – прощайте, рвань и знать!
–
Как по лбу – молотом тяжелым:
– «Пустите переночевать!»
Посылка:
Вы, Ангелы вокруг Престола,
И ты, младенческая Мать!
Я так устала быть веселой, –
Пустите переночевать!
2
апреля 1920
Хочешь не хочешь – дам тебе знак!
Спор наш не кончен – а только
начат!
В нынешней жизни – выпало так:
Мальчик поет, а девчонка плачет.
В будущей жизни – любо глядеть! –
Ты будешь плакать,
я буду – петь!
Бубен в руке!
Дьявол в крови!
– Красная юбка
В черных сердцах!
Красною юбкой – в небо пылю!
Честь молодую – ковром
подстелешь.
Как с мотыльками тебя делю –
Так с моряками меня поделишь!
Красная юбка? – Как бы не так!
Огненный парус! – Красный маяк!
Бубен в руке!
Дьявол в крови!
Красная юбка
В черных сердцах!
Слушай приметы: бела как мел,
И не смеюсь, а губами движу.
А чтобы – как увидал – сгорел! –
Не позабудь, что приду я – рыжей.
Рыжей, как этот кленовый лист,
Рыжей, как тот, что в лесах
повис.
Бубен в руке!
Дьявол в крови!
Красная юбка
В черных сердцах!
<Начало
апреля 1920>
А следующий раз – глухонемая
Приду на свет, где всем свой стих
дарю, свой слух дарю.
Ведь все равно – что говорят – не
понимаю.
Ведь все равно – кто разберет? –
что говорю.
Бог упаси меня – опять Коринной
В сей край придти, где люди
тверже льдов, а льдины – скал.
Глухонемою – и с такою длинной –
– Вот – до полу – косой, чтоб не
узнал!
7
апреля 1920
Две руки, легко опущенные
На младенческую голову!
Были – по одной на каждую –
Две головки мне дарованы.
Но обеими – зажатыми –
Яростными – как могла! –
Старшую у тьмы выхватывая –
Младшей не уберегла.
Две руки – ласкать-разглаживать
Нежные головки пышные.
Две руки – и вот одна из них
Зá ночь оказалась лишняя.
Светлая – на шейке тоненькой –
Одуванчик на стебле!
Мной еще совсем не понято,
Что дитя мое в земле.
Пасхальная
неделя 1920
Так, левою рукой упершись в
талью,
И ногу выставив вперед,
Стоишь. Глаза блистают сталью,
Не улыбается твой рот.
Краснее губы и чернее брови
Встречаются, но эта масть!
Светлее солнца! Час не пробил
Руну – под ножницами пасть.
Все женщины тебе целуют руки
И забывают сыновей.
Весь – как струна! Славянской
скуки
Ни тени – в красоте твоей.
Остолбеневши от такого света,
Я знаю: мой последний час!
И как не умереть поэту,
Когда поэма удалась!
Так, выступив из черноты
бессонной
Кремлевских башенных вершин,
Предстал мне в предрассветном
сонме
Тот, кто еще придет – мой сын.
Пасхальная
неделя 1920
Ты пишешь перстом на песке,
А я подошла и читаю.
Уже седина на виске.
Моя голова –
золотая.
Как будто в песчаный сугроб
Глаза мне зарыли живые.
Так дети сияющий лоб
Над Библией клонят впервые.
Уж лучше мне камень толочь!
Нет, горлинкой к воронам в стаю!
Над каждой песчинкою – ночь.
А я все стою и читаю.
Ты пишешь перстом на песке,
А я твоя горлинка, Равви!
Я первенец твой на листке
Твоих поминаний и здравий.
Звеню побрякушками бус,
Чтоб ты оглянулся – не слышишь!
О Равви, о Равви, боюсь –
Читаю не то, что ты пишешь!
А сумрак крадется, как тать,
Как черная рать роковая.
Ты знаешь – чтоб лучше читать –
О Равви – глаза закрываю...
Ты пишешь перстом на песке...
Москва,
Пасха 1920
Не любовницей – любимицей
Я пришла на землю нежную.
От рыданий не подымется
Грудь мальчишая моя.
Оттого – то так и нежно мне –
Не вздыхаючи, не млеючи –
На малиновой скамеечке
У подножья твоего.
Если я к руке опущенной
Ртом прильну – не вздумай
хмуриться!
Любованье – хлеб насущный мой:
Я молитву говорю.
Всех кудрей златых – дороже мне
Нежный иней индевеющий
Над малиновой скамеечкой
У подножья твоего.
Головой в колени добрые
Утыкаючись – все думаю:
Все ли – до последней – собраны
Розы для тебя в саду?
Но в одном клянусь: обобраны
Все – до одного! – царевичи –
На малиновой скамеечке
У подножья твоего.
А покамест песни пела я,
Ты уснул – и вот блаженствую:
Самое святое дело мне –
Сонные глаза стеречь!
– Если б знал ты, как божественно
Мне дышать – дохнуть не смеючи –
На малиновой скамеечке
У подножья твоего!
1-е
Воскресенье после Пасхи 1920
«Не позволяй страстям своим
переступать порог воли твоей.
– Но Аллах мудрее...»
(Тысяча и одна ночь)
Большими тихими дорогами,
Большими тихими шагами...
Душа, как камень, в воду
брошенный –
Все расширяющимися кругами...
Та глубока – вода, и та темна – вода...
Душа на все века – схороненá в
груди.
И так достать ее оттуда надо мне,
И так сказать я ей хочу: в мою
иди!
27
апреля 1920
Целому морю – нужно все небо,
Целому сердцу – нужен весь Бог.
27
апреля 1920
«То – вопреки всему – Англия...»
Пахнуло Англией – и морем –
И доблестью. – Суров и статен.
– Так, связываясь с новым горем,
Смеюсь, как юнга на канате
Смеется в час великой бури,
Наедине с господним гневом.
В блаженной, обезьяньей дури
Пляша над пенящимся зевом.
Упорны эти руки, – прочен
Канат, – привык к морской метели!
И сердце доблестно, – а впрочем,
Не всем же умирать в постели!
И вот, весь холод тьмы
беззвездной
Вдохнув – на самой мачте – с краю
–
Над разверзающейся бездной
– Смеясь! – ресницы опускаю...
27
апреля 1920
Времени у нас часок.
Дальше – вечность друг без друга!
А в песочнице – песок –
Утечет!
Что меня к тебе влечет –
Вовсе не твоя заслуга!
Просто страх, что роза щек –
Отцветет.
Ты на солнечных часах
Монастырских – вызнал время?
На небесных на весах –
Взвесил – час?
Для созвездий и для нас –
Тот же час – один – над всеми.
Не хочу, чтобы зачах –
Этот час!
Только маленький часок
Я у Вечности украла.
Только час – на ...............
Всю любовь.
Мой весь грех, моя – вся кара.
И обоих нас – укроет –
Песок.
«я в темноте ничего не чувствую:
что рука – что доска».
Да, друг невиданный, неслыханный
С тобой. – Фонарик потуши!
Я знаю все ходы и выходы
В тюремной крепости души.
Вся стража – розами увенчана:
Слепая, шалая толпа!
– Всех ослепила – ибо женщина,
Все вижу – ибо я слепа.
Закрой глаза и не оспаривай
Руки в руке. – Упал засов. –
Нет – то не туча и не зарево!
То конь мой, ждущий седоков!
Мужайся: я твой щит и мужество!
Я – страсть твоя, как в оны дни!
А если голова закружится,
На небо звездное взгляни!
Глаза участливой соседки
И ровные шаги старушьи.
В руках, свисающих как ветки –
Божественное равнодушье.
А юноша греметь с трибуны
Устал. – Все молнии иссякли. –
Лишь изредка на лоб мой юный
Слова – тяжелые, как капли.
Луна как рубище льняное
Вдоль членов, кажущихся дымом.
– Как хорошо мне под луною –
С нелюбящим и нелюбимым.
29
апреля 1920
«День – для работы, вечер – для беседы,
а ночью нужно спать».
Нет, легче жизнь отдать, чем час
Сего блаженного тумана!
Ты мне велишь – единственный
приказ! –
И засыпать и просыпаться – рано.
Пожалуй, что и снов нельзя
Мне видеть, как глаза закрою.
Не проще ли тогда – глаза
Закрыть мне собственной рукою?
Но я боюсь, что все ж не будут
спать
Глаза в гробу – мертвецким сном
законным.
Оставь меня. И отпусти опять:
Совенка – в ночь, бессонную – к
бессонным.
14
мая 1920
В мешок и в воду – подвиг
доблестный!
Любить немножко – грех большой.
Ты, ласковый с малейшим волосом,
Неласковый с моей душой.
Червонным куполом прельщаются
И вóроны, и голубки.
Кудрям – все прихоти прощаются,
Как гиацинту – завитки.
Грех над церковкой златоглавою
Кружить – и не молиться в ней.
Под этой шапкою кудрявою
Не хочешь ты души моей!
Вникая в прядки золотистые,
Не слышишь жалобы смешной:
О, если б ты – вот так же истово
Клонился над моей душой!
14
мая 1920
На бренность бедную мою
Взираешь, слов не расточая.
Ты – каменный, а я пою,
Ты – памятник, а я летаю.
Я знаю, что нежнейший май
Пред оком Вечности – ничтожен.
Но птица я – и не пеняй,
Что легкий мне закон положен.
16
мая 1920
Когда отталкивают в грудь,
Ты на ноги надейся – встанут!
Стучись опять к кому-нибудь,
Чтоб снова вечер был обманут.
............. с канатной вышины
Швыряй им жемчуга и розы.
....., друзьям твоим нужны –
Стихи, а не простые слезы.
16
мая 1920
Сказавший всем страстям: прости –
Прости и ты.
Обиды наглоталась всласть.
Как хлещущий библейский стих,
Читаю я в глазах твоих:
«Дурная страсть!»
В руках, тебе несущих есть,
Читаешь – лесть.
И смех мой – ревность всех
сердец! –
Как прокаженных бубенец –
Гремит тебе.
И по тому, как в руки вдруг
Кирку берешь – чтоб рук
Не взять (не те же ли цветы?),
Так ясно мне – до тьмы в очах! –
Что не было в твоих стадах
Черней – овцы.
Есть остров – благостью Отца, –
Где мне не надо бубенца,
Где черный пух –
Вдоль каждой изгороди. – Да. –
Есть в мире – черные стада.
Другой пастух.
17
мая 1920
Да, вздохов обо мне – край
непочатый!
А может быть – мне легче быть
проклятой!
А может быть – цыганские заплаты
–
Смиренные – мои
Не меньше, чем несмешанное злато,
Чем белизной пылающие латы
Пред ликом судии.
Долг плясуна – не дрогнуть вдоль
каната,
Долг плясуна – забыть, что знал
когда-то –
Иное вещество,
Чем воздух – под ногой своей
крылатой!
Оставь его. Он – как и ты –
глашатай
Господа своего.
17
мая 1920
Суда поспешно не чини:
Непрочен суд земной!
И голубиной – не черни
Галчонка – белизной.
А впрочем – что ж, коли не лень!
Но всех перелюбя,
Быть может, я в тот черный день
Очнусь – белей тебя!
17
мая 1920
«Я не хочу – не мог – и не умею Вас обидеть».
Так из дому, гонимая тоской,
– Тобой! – всей женской памятью,
всей жаждой,
Всей страстью – позабыть! – Как
вал морской,
Ношусь вдоль всех штыков, мешков
и граждан.
О вспененный высокий вал морской
Вдоль каменной советской
Поварской!
Над дремлющей борзой склонюсь – и
вдруг –
Твои глаза! – Все руки по иконам
–
Твои! – О, если бы ты был без
глаз, без рук,
Чтоб мне не помнить их, не
помнить их, не помнить!
И, приступом, как резвая волна,
Беру головоломные дома.
Всех перецеловала чередом.
Вишу в окне. – Москва в кругу
просторном.
Ведь любит вся Москва меня! – А
вот твой дом...
Смеюсь, смеюсь, смеюсь с зажатым
горлом.
И пятилетний, прожевав пшено:
– «Без Вас нам скучно, а с тобой
смешно»...
Так, оплетенная венком детей,
Сквозь сон – слова: «Боюсь, под
корень рубит –
Поляк... Ну что? – Ну как? – Нет
новостей?»
– «Нет, – впрочем, есть: что он
меня не любит!»
И, репликою мужа изумив,
Иду к жене – внимать, как друг
ревнив.
Стихи – цветы – (И кто их не дает
Мне за стихи?) В руках – целая
вьюга!
Тень на домах ползет. – Вперед!
Вперед!
Чтоб по людскому цирковому кругу
Дурную память загонять в конец, –
Чтоб только не очнуться, наконец!
Так от тебя, как от самой Чумы,
Вдоль всей Москвы – .......
длинноногой
Кружить, кружить, кружить до
самой тьмы –
Чтоб, наконец, у своего порога
Остановиться, дух переводя...
– И в дом войти, чтоб вновь найти
– тебя!
17-19
мая 1920
Восхищенной и восхищённой,
Сны видящей средь бела дня,
Все спящей видели меня,
Никто меня не видел сонной.
И оттого, что целый день
Сны проплывают пред глазами,
Уж ночью мне ложиться – лень.
И вот, тоскующая тень,
Стою над спящими друзьями.
17-19
мая 1920
Пригвождена к позорному столбу
Славянской совести старинной,
С змеею в сердце и с клеймом на
лбу,
Я утверждаю, что – невинна.
Я утверждаю, что во мне покой
Причастницы перед причастьем.
Что не моя вина, что я с рукой
По площадям стою – за счастьем.
Пересмотрите все мое добро,
Скажите – или я ослепла?
Где золото мое? Где серебро?
В моей руке – лишь горстка пепла!
И это все, что лестью и мольбой
Я выпросила у счастливых.
И это все, что я возьму с собой
В край целований молчаливых.
Пригвождена к позорному столбу,
Я все ж скажу, что я тебя люблю.
Что ни одна до самых недр – мать
Так на ребенка своего не
взглянет.
Что за тебя, который делом занят,
Не умереть хочу, а умирать.
Ты не поймешь, – малы мои слова!
–
Как мало мне позорного столба!
Что если б знамя мне доверил
полк,
И вдруг бы ты предстал перед глазами –
С другим в руке – окаменев как
столб,
Моя рука бы выпустила знамя...
И эту честь последнюю поправ,
Прениже ног твоих, прениже трав.
Твоей рукой к позорному столбу
Пригвождена – березкой на лугу
Сей столб встает мне, и не рокот
толп –
То голуби воркуют утром рано...
И все уже отдав, сей черный столб
Я не отдам – за красный нимб
Руана!
Ты этого хотел. – Так. –
Аллилуйя.
Я руку, бьющую меня, целую.
В грудь оттолкнувшую – к груди
тяну,
Чтоб, удивясь, прослушал –
тишину.
И чтоб потом, с улыбкой
равнодушной:
– Мое дитя становится послушным!
Не первый день, а многие века
Уже тяну тебя к груди, рука
Монашеская – хладная до жара! –
Рука – о Элоиза! – Абеляра.
В гром кафедральный – дабы
насмерть бить –
Ты, белой молнией взлетевший бич!
19
мая 1920, Канун Вознесения
Сей рукой, о коей мореходы
Протрубили нá сто солнц окрест,
Сей рукой, в ночах ковавшей –
оды,
Как неграмотная ставлю – крест.
Если ж мало, – наперед согласна!
Обе их на плаху, чтоб в ночи
Хлынувшим – веселым валом красным
Затопить чернильные ручьи!
20
мая 1920
Не так уж подло и не так уж
просто,
Как хочется тебе, чтоб крепче
спать.
Теперь иди. С высокого помоста
Кивну тебе опять.
И, удивленно подымая брови,
Увидишь ты, что зря меня чернил:
Что я писала – чернотою крови,
Не пурпуром чернил.
Кто создан из камня, кто создан
из глины, –
А я серебрюсь и сверкаю!
Мне дело – измена, мне имя –
Марина,
Я – бренная пена морская.
Кто создан из глины, кто создан
из плоти –
Тем гроб и надгробные плиты...
– В купели морской крещена – и в
полете
Своем – непрестанно разбита!
Сквозь каждое сердце, сквозь
каждые сети
Пробьется мое своеволье.
Меня – видишь кудри беспутные
эти? –
Земною не сделаешь солью.
Дробясь о гранитные ваши колена,
Я с каждой волной – воскресаю!
Да здравствует пена – веселая
пена –
Высокая пена морская!
23
мая 1920
Возьмите все, мне ничего не надо.
И вывезите
в..................................
Как за решетку розового сада
Когда-то Бог – своей рукою – ту.
Возьмите все, чего не покупала:
Вот ................., и ......,
и тетрадь.
Я все равно – с такой горы упала,
Что никогда мне жизни не собрать!
Да, в этот час мне жаль, что так
бесславно
Я прожила, в таком глубоком сне,
–
Щенком слепым! – Столкнув меня в
канаву,
Благое дело сотворите мне.
И вместо той – как
......................
Как рокот площадных вселенских волн
–
Вам маленькая слава будет – эта:
Что из-за Вас ...... – новый
холм.
23
мая 1920
СМЕРТЬ
ТАНЦОВЩИЦЫ
Вижу комнату парадную,
Белизну и блеск шелков.
Через всё – тропу громадную –
– Черную – к тебе, альков.
В головах – доспехи бранные
Вижу: веер и канат.
– И глаза твои стеклянные,
Отражавшие закат.
24
мая 1920
Я не танцую, – без моей вины
Пошло волнами розовое платье.
Но вот обеими руками вдруг
Перехитрен, накрыт и пойман –
ветер.
Молчит, хитрец. – Лишь там, внизу
колен,
Чуть-чуть в краях подрагивает. –
Пойман!
О, если б Прихоть я сдержать
могла,
Как разволнованное ветром платье!
24
мая 1920
Глазами ведьмы зачарованной
Гляжу на Божие дитя запретное.
С тех пор как мне душа дарована,
Я стала тихая и безответная.
Забыла, как речною чайкою
Всю ночь стонала под людскими
окнами.
Я в белом чепчике теперь –
хозяйкою
Хожу степенною, голубоокою.
И даже кольца стали тусклые,
Рука на солнце – как мертвец
спеленутый.
Так солон хлеб мой, что нейдет,
во рту стоит, –
А в солонице соль лежит нетронута...
25
мая 1920
О, скромный мой кров! Нищий дым!
Ничто не сравнится с родным!
С окошком, где вместе горюем,
С вечерним, простым поцелуем
Куда-то в щеку, мимо губ...
День кончен, заложен засов.
О, ночь без любви и без снов!
– Ночь всех натрудившихся жниц, –
Чтоб завтра до света, до птиц
В упорстве души и костей
Работать во имя детей.
О, знать, что и в пору снегов
Не будет мой холм без цветов...
14
мая 1920
С.Э.
Сижу без света, и без хлеба,
И без воды.
Затем и насылает беды
Бог, что живой меня на небо
Взять замышляет за труды.
Сижу, – с утра ни корки черствой
–
Мечту такую полюбя,
Что – может – всем своим
покорством
– Мой Воин! – выкуплю тебя.
16
мая 1920
С.Э.
Писала я на аспидной доске,
И на листочках вееров поблеклых,
И на речном, и на морском песке,
Коньками пó льду и кольцом на
стеклах, –
И на стволах, которым сотни зим,
И, наконец – чтоб было всем
известно! –
Что ты любим! любим! любим! –
любим! –
Расписывалась – радугой небесной.
Как я хотела, чтобы каждый цвел
В векáх со мной! под пальцами
моими!
И как потом, склонивши лоб на
стол,
Крест-накрест перечеркивала –
имя...
Но ты, в руке продажного писца
Зажатое! ты, что мне сердце
жалишь!
Непроданное мной! внутри кольца!
Ты – уцелеешь на скрижалях.
18
мая 1920
Тень достигла половины дома,
Где никто не знает про меня.
Не сравню с любовною истомой
Благородство трудового дня.
Этою короной коронован
Будет Царь... – Пот на державном
лбу! –
Мне ж от Бога будет сон дарован
В безымянном, но честнóм гробу.
21
мая 1920
Все братья в жалости моей!
Мне жалко нищих и царей,
Мне жалко сына и отца...
За будущую тень лица,
За тень грядущего венца,
За тень сквозного деревца...
– Впалость плечей...
21
мая 1920
Кричали женщины ура
И в воздух чепчики бросали.
Руку нá сердце положа:
Я не знатная госпожа!
Я – мятежница лбом и чревом.
Каждый встречный, вся площадь, –
все! –
Подтвердят, что в дурном родстве
Я с своим родословным древом.
Кремль! Черна чернотой твоей!
Но не скрою, что всех мощей
Преценнее мне – пепел Гришки!
Если ж чепчик кидаю вверх, –
Ах! не так же ль кричат на всех
Мировых площадях – мальчишки?!
Да, ура! – За царя! – Ура!
Восхитительные утра
Всех, с начала вселенной,
въездов!
Выше башен летит чепец!
Но – минуя литой венец
На челе истукана – к звездам!
21
мая 1920
Одна половинка окна растворилась.
Одна половинка души показалась.
Давай-ка откроем – и ту
половинку,
И ту половинку окна!
25
мая 1920
В час прибоя
Голубое
Море станет серым.
В час любови
Молодое
Сердце станет верным.
Бог, храни в часы прибоя –
Лодку, бедный дом мой!
Охрани от злой любови
Сердце, где я дома!
Сказать: верна,
Прибавить: очень,
А завтра: ты мне не танцор, –
Нет, чем таким цвести цветочком,
–
Уж лучше шею под топор!
Пускай лесник в рубахе красной
Отделит купол от ствола –
Чтоб мать не мучилась напрасно,
Что не одна в ту ночь спала.
Не снился мне сей дивный ужас:
Венчаться перед королем!
Мне женихом – топор послужит,
Помост мне будет – алтарем!
Я пришел к тебе за хлебом
За святым насущным.
Точно в самое я небо –
Не под кровлю впущен!
Только Бог на звездном троне
Так накормит вдоволь!
Бог, храни в своей ладони
Пастыря благого!
Не забуду я хлеб-соли,
Как поставлю парус!
Есть на свете три неволи:
Голод – страсть – и старость...
От одной меня избавил,
До другой – далёко!
Ничего я не оставил
У голубоокой!
Мы, певцы, что мореходы:
Покидаем вскоре!
Есть на свете три свободы:
Песня – хлеб – и море...
Там, на тугом канате,
Между картонных скал,
Ты ль это как лунатик
Приступом небо брал?
Новых земель вельможа,
Сын неземных широт –
Точно содрали кожу –
Так улыбался рот.
Грохнули барабаны.
Ринулась голь и знать
Эту живую рану
Бешеным ртом зажать.
Помню сухой и жуткий
Смех – из последних жил!
Только тогда – как будто –
Юбочку ты носил...
(МОРЯКИ И ПЕВЕЦ)
Среди диких моряков – простых
рыбаков
Для шутов и для певцов
Стол всегда готов.
Само море нам – хлеб,
Само море нам – соль,
Само море нам – стакан,
Само море нам – вино.
Мореходы и певцы – одной материи
птенцы,
Никому – не сыны,
Никому – не отцы.
Мы – веселая артель!
Само море – нам купель!
Само море нам – качель!
Само море – карусель!
А девчонка у нас – заведется в
добрый час,
Лишь одна у нас опаска:
Чтоб по швам не разошлась!
Бела пена нам – полог,
Бела пена нам – перинка,
Бела пена нам – подушка,
Бела пена – пуховик.
(ПЕВЕЦ –
ДЕВУШКАМ)
Вам, веселые девицы,
– Не упомнил всех имен –
Вам, веселые девицы,
От певца – земной поклон.
Блудного – примите – сына
В круг отверженных овец:
Перед Господом едино:
Что блудница – что певец.
Все мы за крещенский крендель
Отдали людской почет:
Ибо: кто себя за деньги,
Кто за душу – продает.
В пышущую печь Геенны,
Дьявол, не жалей дровец!
И взойдет в нее смиренно
За блудницею – певец.
Что ж что честь с нас пооблезла,
Что ж что совесть в нас смугла, –
Разом побелят железом,
Раскаленным добела!
Не в харчевне – в зале тронном
Мы – и нынче Бог-Отец –
Я, коленопреклоненный
Пред блудницею – певец!
– Хоровод, хоровод,
Чего ножки бьешь?
– Мореход, мореход,
Чего вдаль плывешь?
Пляшу, – пол горячий!
Боюсь, обожгусь!
– Отчего я не плачу?
Оттого что смеюсь!
Наш моряк, моряк –
Морячок морской!
А тоска – червяк,
Червячок простой.
Поплыл за удачей,
Привез – нитку бус.
– Отчего я не плачу?
Оттого что смеюсь!
Глубоки моря!
Ворочáйся вспять!
Зачем рыбам – зря
Красоту швырять?
Бог дал, – я растрачу!
Крест медный – весь груз.
– Отчего я не плачу?
Оттого что смеюсь!
Между
25 мая и 13 июля 1920
И что тому костер остылый,
Кому разлука – ремесло!
Одной волною накатило,
Другой волною унесло.
Ужели в раболепном гневе
За милым поползу ползком –
Я, выношенная во чреве
Не материнском, а морском!
Кусай себе, дружочек родный,
Как яблоко – весь шар земной!
Беседуя с пучиной водной,
Ты все ж беседуешь со мной.
Подобно земнородной деве,
Не скрестит две руки крестом –
Дщерь, выношенная во чреве
Не материнском, а морском!
Нет, наши девушки не плачут,
Не пишут и не ждут вестей!
Нет, снова я пущусь рыбачить
Без невода и без сетей!
Какая власть в моем напеве, –
Одна не ведаю о том, –
Я, выношенная во чреве
Не материнском, а морском.
Такое уж мое именье:
Весь век дарю – не издарю!
Зато прибрежные каменья
Дробя, – свою же грудь дроблю!
Подобно пленной королеве,
Что молвлю на суду простом –
Я, выношенная во чреве
Не материнском, а морском.
13
июня 1920
Вчера еще в глаза глядел,
А нынче – все косится в сторону!
Вчера еще до птиц сидел, –
Все жаворонки нынче – вороны!
Я глупая, а ты умен,
Живой, а я остолбенелая.
О вопль женщин всех времен:
«Мой милый, чтó тебе я сделала?!»
И слезы ей – вода, и кровь –
Вода, – в крови, в слезах
умылася!
Не мать, а мачеха – Любовь:
Не ждите ни суда, ни милости.
Увозят милых корабли,
Уводит их дорога белая...
И стон стоит вдоль всей земли:
«Мой милый, чтó тебе я сделала?»
Вчера еще – в ногах лежал!
Равнял с Китайскою державою!
Враз обе рученьки разжал, –
Жизнь выпала – копейкой ржавою!
Детоубийцей на суду
Стою – немилая, несмелая.
Я и в аду тебе скажу:
«Мой милый, чтó тебе я сделала?»
Спрошу я стул, спрошу кровать:
«За что, за что терплю и
бедствую?»
«Отцеловал – колесовать:
Другую целовать», – ответствуют.
Жить приучил в самóм огне,
Сам бросил – в степь заледенелую!
Вот что ты, милый, сделал мне!
Мой милый, чтó тебе – я сделала?
Все ведаю – не прекословь!
Вновь зрячая – уж не любовница!
Где отступается Любовь,
Там подступает Смерть-садовница.
Само – чтó дерево трясти! –
В срок яблоко спадает спелое...
– За все, за все меня прости,
Мой милый, – чтó тебе я сделала!
14
июня 1920
Так бессеребренно – так
бескорыстно,
Как отрок – нежен и как воздух
синь,
Приветствую тебя ныне и присно
Во веки веков. – Аминь. –
Двойной вражды в крови своей
поповской
И шляхетской – стираю письмена.
Приветствую тебя в Кремле
московском,
Чужая, чудная весна!
Кремль почерневший! Попран! –
Предан! – Продан!
Над куполами воронье кружит.
Перекрестясь – со всем простым
народом
Я повторяла слово: жид.
И мне – в братоубийственном угаре
–
Крест православный – Бога
затемнял!
Но есть один – напрасно имя Гарри
На Генриха он променял!
Ты, гренадеров певший в русском
поле,
Ты, тень Наполеонова крыла, –
И ты жидом пребудешь мне, доколе
Не просияют купола!
Май
1920
Где слезиночки роняла,
Завтра розы будут цвесть.
Я кружавчики сплетала,
Завтра сети буду плесть.
Вместо моря мне – все небо,
Вместо моря – вся земля.
Не простой рыбацкий невод –
Песенная сеть моя!
15
июня 1920
Стакан воды во время жажды
жгучей:
– Дай – или я умру! –
Настойчиво – расслабленно –
певуче –
Как жалоба в жару –
Все повторяю я – и все жесточе
Снова – опять –
Как в темноте, когда так страшно
хочешь
Спать – и не можешь спать.
Как будто мало по лугам
снотворной
Травы от всяческих тревог!
Настойчиво – бессмысленно –
повторно –
Как детства первый слог...
Так с каждым мигом все
неповторимей
К горлу – ремнем...
И если здесь – всего – земное
имя, –
Дело не в нем.
Между
16 и 25 июня 1920
Заря пылала, догорая,
Солдатики шагали в ряд.
Мне мать сказала, умирая:
– Надень мальчишеский наряд.
Вся наша белая дорога
У них, мальчоночков, в горсти.
Девчонке самой легконогой
Все ж дальше сердца не уйти!
Мать думала, солдаты пели.
И все, пока не умерла,
Подрагивал конец постели:
Она танцóвщицей была!
...И если сердце, разрываясь,
Без лекаря снимает швы, –
Знай, что от сердца – голова
есть,
И есть топор – от головы...
Июнь
1920
Руки заживо скрещены,
А помру без причастья.
Вдоль души моей – трещина.
Мое дело – пропащее.
А узнать тебе хочется
А за что я наказана –
Взглянь в окно: в небе дóчиста
Мое дело рассказано.
Июнь
1920
Был Вечный Жид за то наказан,
Что Бога прогневил отказом.
Судя по нашей общей каре –
Творцу кто отказал – и тварям
Кто не отказывал – равны.
Июнь
1920
Дом, в который не стучатся:
Нищим нечего беречь.
Дом, в котором – не смущаться:
Можно сесть, а можно лечь.
Не судить – одно условье,
..............................................
Окна выбиты любовью,
Крышу ветром сорвало.
Всякому – ...... ты сам Каин –
Всем стаканы налиты!
Ты такой как я – хозяин,
Так же гостья, как и ты.
Мне добро досталось даром, –
Так и спрячь свои рубли!
Окна выбиты пожаром,
Дверь Зима сняла с петли!
Чай не сладкий, хлеб не белый –
Личиком бела зато!
Тем делюсь, что уцелело,
Всем делюсь, что не взято.
Трудные мои завязки –
Есть служанка – подсобит!
А плясать – пляши с опаской,
Пол поклонами пробит!
Хочешь в пляс, а хочешь в лёжку,
Спору не встречал никто.
Тесные твои сапожки?
Две руки мои на что?
А насытила любовью, –
В очи плюнь, – на то рукав!
Не судить: одно условье.
Не платить: один устав.
28
июня 1920
Уравнены: как да и нет,
Как черный цвет – и белый цвет.
Как в творческий громовый час
С громадою Кремля – Кавказ.
Не путал здесь – земной аршин.
Все равные – дети вершин.
Равняться в низости своей –
Забота черни и червей.
В час благодатный громовой
Все горы – братья меж собой!
Так, всем законам вопреки,
Сцепились наши две руки.
======
И оттого что оком – желт,
Ты мне орел – цыган – и волк.
Цыган в мешке меня унес,
Орел на вышний на утес
Восхитил от страды мучной.
– А волк у ног лежит ручной.
<Июнь
– июль 1920>
И если руку я даю –
То погадать – не целовать.
Скажи мне, встречный человек,
По синим по дорогам рек
К какому морю я приду?
В каком стакане потону?
– Чтоб навзничь бросил наповал –
Такой еще не вырос – вал.
Стакан твой каждый – будет пуст.
Сама ты – океан для уст.
Ты за стаканом бей стакан,
Топи нас, море-окиян!
======
А если руку я беру –
То не гадать – поцеловать.
Сама запуталась, паук,
В изделии своих же рук.
– Сама не разгибаю лба, –
Какая я тебе судьба?
<Июль
1920>
– Сколько у тебя дружочков?
Целый двор, пожалуй?
– После кройки лоскуточков,
Прости, не считала.
– Скольких перепричащала?
Поди, целый рынок?
– А на шали бахроминок,
Прости, не считала.
– А сердца покласть в рядочек –
Дойдешь до Китая?
– Нынче тиф косит, дружочек!
Помру – сосчитаю.
======
Две руки – и пять на каждой –
Пальчиков проворных.
И на каждом – перстенечек.
(На котором – пó два.)
К двум рукам – все пальцы – к ним
же
Перстеньки прибавить –
Не начтешь и пятой доли
<Всех>, кого любила!
<Июнь
– июль 1920>
Ветер, ветер, выметающий,
Заметающий следы!
Красной птицей залетающий
В белокаменные лбы.
Длинноногим псом ныряющий
Вдоль равнины овсяной.
– Ветер, голову теряющий
От юбчонки кружевной!
Пурпуровое поветрие,
Первый вестник мятежу, –
Ветер – висельник и ветреник, –
В кулачке тебя держу!
Полно баловать над кручами,
Головы сбивать снегам, –
Ты – моей косынкой скрученный
По рукам и по ногам!
За твои дела острожные, –
Расквитаемся с тобой, –
Ветер, ветер в куртке кожаной,
С красной – да во лбу – звездой!
<Июль
1920>
Не хочу ни любви, ни почестей:
– Опьянительны. – Не падка!
Даже яблочка мне не хочется
– Соблазнительного – с лотка...
Что-то цепью за мной волочится,
Скоро громом начнет греметь.
– Как мне хочется,
Как мне хочется –
Потихонечку умереть!
<Июль
1920>
Смерть – это нет,
Смерть – это нет,
Смерть – это нет.
Нет – матерям,
Нет – пекарям.
(Выпек – не съешь!)
Смерть – это так:
Недостроенный дом,
Недовзращенный сын,
Недовязанный сноп,
Недодышанный вздох,
Недокрикнутый крик.
Я – это да,
Да – навсегда,
Да – вопреки,
Да – через все!
Даже тебе
Да кричу, Нет!
Стало быть – нет,
Стало быть – вздор,
Календарная ложь!
<Июль
1920>
Ты разбойнику и вору
Бросил славную корону,
Предку твоему дарованную
За военные труды.
Предок твой был горд и громок, –
Правнук – ты дурной потомок.
Ты разбойнику и вору
Отдал сына дорогого,
Княжью кровь высокородную.
Бросил псам на площади.
Полотенцем ручки вытер...
– Правнук, ты дурной родитель.
Ты разбойнику и вору
Больше княжеской короны
Отдал – больше сына! – сердце,
Вырванное из груди.
Прадед твой гремит, вояка:
– «Браво! – Молодцом – атака!»
<Июль
1920>
Я вижу тебя черноокой, – разлука!
Высокой, – разлука! – Одинокой, –
разлука!
С улыбкой, сверкнувшей, как
ножик, – разлука!
Совсем на меня не похожей –
разлука!
На всех матерей, умирающих рано,
На мать и мою ты похожа, –
разлука!
Ты так же вуаль оправляешь в
прихожей.
Ты Анна над спящим Сережей, –
разлука!
Стрясается – в дом забредешь
желтоглазой
Цыганкой, – разлука! –
молдаванкой, – разлука!
Без стука, – разлука! – Как вихрь
заразный
К нам в жилы врываешься –
лихорадкой, – разлука!
И жжешь, и звенишь, и топочешь, и
свищешь,
И ревешь, и рокочешь – и –
разорванным шелком –
– Серым волком, – разлука! – Не
жалея ни деда, ни внука, – разлука!
Филином – птицей – разлука!
Степной кобылицей, – разлука!
Не потомком ли Разина –
широкоплечим, ражим, рыжим
Я погромщиком тебя увидала, –
разлука?
– Погромщиком, выпускающим кишки
и перины?..
======
Ты нынче зовешься Мариной, –
разлука!
Конец
июля 1920
Другие – с очами и с личиком
светлым,
А я-то ночами беседую с ветром.
Не с тем – италийским
Зефиром младым, –
С хорошим, с широким,
Российским, сквозным!
Другие всей плотью по плоти
плутают,
Из уст пересохших – дыханье
глотают...
А я – руки настежь! – застыла –
столбняк!
Чтоб выдул мне душу – российский
сквозняк!
Другие – о, нежные, цепкие путы!
Нет, с нами Эол обращается круто.
– Небось, не растаешь! Одна – мол
– семья! –
Как будто и вправду – не женщина
я!
2
августа 1920
И вот исчез, в черную ночь исчез,
– Как некогда Иосиф, плащ свой
бросив.
Гляжу на плащ – черного блеска
плащ,
Земля <горит>, а сердце –
смерти просит.
Жестокосердый в сем году июль,
Лесною гарью душит воздух ржавый.
В ушах – туман, и в двух шагах –
туман,
И солнце над Москвой – как глаз
кровавый.
Гарь торфяных болот. – Рот
пересох.
Не хочет дождь на грешные
просторы!
– Гляжу на плащ – светлого плеску
– плащ!
Ты за плащом своим придешь не
скоро.
<Начало
августа 1920>
Июнь. Июль. Часть соловьиной
дрожи.
– И было что-то птичье в нас с
тобой –
Когда – ночь соловьиную тревожа –
Мы обмирали – каждый над собой!
А Август – царь. Ему не до
рулады,
Ему – до канонады Октября.
Да, Август – царь, – Тебе царей
не надо, –
А мне таких не надо – без царя!
<Август
1920>
...... коль делать нечего!
Неужели – сталь к виску?
В три вечера я, в три вечера
Всю вытосковала – тоску.
Ждала тебя на подоконничке
– Ревнивее, чем враг – врага. –
Легонечко, любовь, легонечко!
У низости – легка нога!
Смотри, чтобы другой дорожкою
Не выкрался любовный тать.
Бессонная моя душа, сторожкая,
За молодость отвыкла спать!
Но все же, голубок неласковый,
Я в книжицу впишу Разлук:
– Не вытосковала тоски –
вытаскивала
Всей крепостью неженских рук!
Проснулась поутру, как нищая:
– Все – чисто ...............................
Не вытосковала тебя, – не –
вытащила –
А вытолкала тебя в толчки!
8
августа 1920
Как пьют глубокими глотками
– Непереносен перерыв! –
Так – в памяти – глаза закрыв,
Без памяти – любуюсь Вами!
Как в горло – за глотком глоток
Стекает влага золотая,
Так – в памяти – за слогом слог
Наречья галльского глотаю.
Август
1920
В подвалах – красные окошки.
Визжат несчастные гармошки, –
Как будто не было флажков,
Мешков, штыков, большевиков.
Так русский дух с подвалом
сросся, –
Как будто не было и вовсе
На Красной площади – гробов,
Ни обезглавленных гербов.
...... ладонь с ладонью –
Так наша жизнь слилась с гармонью.
Как будто Интернационал
У нас и дня не гостевал.
Август
1920
Все сызнова: опять рукою робкой
Надавливать звонок.
(Мой дом зато – с атласною
коробкой
Сравнить никто не смог!)
Все сызнова: опять под стопки
пански
Швырять с размаху грудь.
(Да, от сапог казанских, рук
цыганских
Не вредно отдохнуть!)
Все сызнова: про брови, про
ресницы,
И что к лицу ей – шелк.
(Оно, дружок, не вредно после
ситцу, –
Но, ах, все тот же толк!)
Все сызнова:
..........................
..................................................
(После волос коротких – слов
высоких
Вдруг: щебет – и шиньон!)
Все сызнова: вновь как у царских
статуй –
Почетный караул.
(Я не томлю – обычай, перенятый
У нищих Мариул!)
Все сызнова: коленопреклоненья,
Оттолкновенья – сталь.
(Я думаю о Вашей зверской лени, –
И мне Вас зверски жаль!)
Все сызнова: ..................
И уж в дверях: вернись!
(Обмен на славу: котелок
солдатский –
На севрский сервиз)
Все сызнова: что мы в себе не
властны,
Что нужен дуб – плющу.
(Сенной мешок мой – на альков
атласный
Сменен – рукоплещу!)
Все сызнова: сплошных застежек
сбруя,
Звон шпилек .....................
(Вот чем другим, – а этим не
грешу я:
Ни шпилек, ни ..................!)
И сызнова: обняв одной, окурок
Уж держите другой.
(Глаз не открывши – и дымит, как
турок
Кто стерпит, дорогой?)
И сызнова: между простынь горячих
Ряд сдавленных зевков.
(Один зевает, а другая – плачет.
Весь твой Эдем, альков!)
И сызнова: уже забыв о птичке,
Спать, как дитя во ржи...
(Но только умоляю: по привычке
– Марина – не скажи!)
1920
Бог, внемли рабе послушной!
Цельный век мне было душно
От той кровушки – крови.
Цельный век не знаю: город
Что ли брать какой, аль ворот
Разорвать своей рукой.
Все гулять уводят в садик,
А никто ножа не всадит,
Не помилует меня.
От крови моей богатой,
Той, что в уши бьет набатом,
Молотом в висках кует,
Очи застит красной тучей,
От крови сильно-могучей
Пленного богатыря.
Не хочу сосновой шишкой
В срок – упасть, и от мальчишки
В пруд – до срока – не хочу.
Сулемы хлебнув – на зов твой
Не решусь, – да и веревка
– Язык высуня – претит.
Коль совет тебе мой дорог, –
Так, чтоб разом мне и ворот
Разорвать – и город взять –
– Ни об чем просить не стану! –
Подари честною раной
За страну мою за Русь!
30
августа 1920
Есть подвиги. – По селам стих
Не ходит о их смертном часе.
Им тесно в житии святых,
Им душно на иконостасе.
Покрепче нежели семью
Печатями скрепила кровь я.
– Так, нахлобучив кулаком скуфью
Не плакала – Царевна Софья!
<1920>
Было дружбой, стало службой.
Бог с тобою, брат мой волк!
Подыхает наша дружба:
Я тебе не дар, а долг!
Заедай верстою вёрсту,
Отсылай версту к версте!
Перегладила по шерстке, –
Стосковался по тоске!
Не взвожу тебя в злодеи, –
Не твоя вина – мой грех:
Ненасытностью своею
Перекармливаю всех!
Чем на вас с кремнем-огнивом
В лес ходить – как Бог судил, –
К одному бабье ревниво:
Чтобы лап не остудил.
Удержать – перстом не двину:
Перст – не шест, а лес велик.
Уноси свои седины,
Бог с тобою, брат мой клык!
Прощевай, седая шкура!
И во сне не вспомяну!
Новая найдется дура –
Верить в волчью седину.
Октябрь
1920
Твои знамена – не мои!
Врозь наши головы.
Не изменить в тисках Змеи
Мне Духу – Голубю.
Не ринусь в красный хоровод
Вкруг древа майского.
Превыше всех земных ворот –
Врата мне – райские.
Твои победы – не мои!
Иные грезились!
Мы не на двух концах земли –
На двух созвездиях!
Ревнители двух разных звезд –
Так что же делаю –
Я, перекидывая мост
Рукою смелою?!
Есть у меня моих икон
Ценней – сокровище.
Послушай: есть другой закон,
Законы – кроющий.
Пред ним – всé клонятся клинки,
Все меркнут – яхонты.
Закон протянутой руки,
Души распахнутой.
И будем мы судимы – знай –
Одною мерою.
И будет нам обоим – Рай,
В который – верую.
Москва,
28 ноября 1920
Я знаю эту бархатную бренность
– Верней брони! – от зябких плеч
сутулых
– От худобы пролегшие – две
складки
Вдоль бархата груди,
К которой не прижмусь – хотя так
нежно
Щеке – к которой не прижмусь я,
ибо
Такая в этом грусть: щека и
бархат,
А не – душа и грудь!
И в праведнических ладонях лоб
твой
Я знаю – в кипарисовых ладонях
Зажатый и склоненный – дабы легче
Переложить в мои –
В которые не будет переложен,
Которые в великом равнодушьи
Раскрытые – как две страницы
книги –
Застыли вдоль колен.
2
декабря 1920
– Прощай! – Как плещет через край
Сей звук: прощай!
Как, всполохнувшись, губы сушит!
– Весь свод небесный потрясен!
Прощай! – в едином слове сем
Я – всю – выплескиваю душу!
8
декабря 1920
– Он тебе не муж? – Нет.
Веришь в воскрешенье душ? – Нет.
– Так чего ж?
Так чего ж поклоны бьешь?
– Отойдешь –
В сердце – как удар кулашный:
Вдруг ему, сыночку, страшно –
Одному?
– Не пойму!
Он тебе не муж? – Нет.
– Веришь в воскрешенье душ? –
Нет.
– Гниль и плесень?
– Гниль и плесень.
– Так наплюй!
Мало ли живых на рынке!
– Без перинки
Не простыл бы! Ровно ссыльно-
каторжный какой – на досках!
Жестко!
– Черт!
Он же мертв!
Пальчиком в глазную щелку –
Не сморгнет!
Пес! Смердит!
– Не сердись!
Видишь – пот
На виске еще не высох.
Может, кто еще поклоны в письмах
Шлет, рубашку шьет...
– Он тебе не муж? – Нет.
– Веришь в воскрешенье душ? –
Нет.
– Так айда! – ...нагрудник
вяжет...
Дай-кось я с ним рядом ляжу...
Зако – ла – чи – вай!
Декабрь
1920