ХМЕЛЬ
Каштаны все
сочней развертывают лапы.
Вдали все
голубей сереющая мгла.
Стою столбом без
шляпы
У людного угла.
А воробьи на
зелени газона,
Дурея от весны,
топорщатся-пищат.
Глотай волну
озона
И думай с ветром
в лад...
В кафе у стойки
жадно смотришь в стекла,
Прильнув к
прохладному пивному янтарю.
За стойкой нос,
как пламенная свекла...
Благодарю!
Так хорошо с
газетою под мышкой,
Качаясь на
носках, старинный марш свистать,
Переглянуться с
крохотным мальчишкой,
Язык ему лукаво
показать...
Он поражен, он
тянет мать за юбку:
Смотри!
А я, серьезно
сжавши губы в трубку,
Считаю фонари.
От Триумфальной
арки вдаль лучами
Струятся светлые
аллеи и дома.
Плывут
автомобили за плечами...
Какая стройная
густая кутерьма!
Дыра metro. Газетчица в сторонке.
Ныряю в пестрый
вал.
Какой-то хлыщ
прилип губой к девчонке –
И засосал.
Афиши – лестницы
– привратницы – афиши...
В коричневые
клетки влез народ.
Вдали, как мак,
глазок алеет в нише.
Вперед!
Горят огни,
пылают краской губы,
Переливаются с
улыбками глаза,
Вдоль стекол
вьются провода и трубы.
Качаюсь, как
лоза...
Солидный негр
блестит в углу очками,
Уткнув в газету
маслянистый нос.
Две девушки
тихонько каблучками
Аккомпанируют
мелодии колес.
Где выйти? Все
равно... Как загнанную лошадь,
Одышка двинула
на лестнице в ребро.
Толкаю дверь:
неведомая площадь
И серых сумерек
густое серебро.
1924, апрель
Париж
ДВА
МИРА
Нине Павловне Кошиц
Нет песен в
городе! Нет благодатных звуков:
Ни пенья птиц,
ни шелеста кустов.
Нестройный гам
гудков, сирен и стуков,
И под колесами
зловещий гул мостов.
Здесь не гремит
густой орган прибоя,
Здесь нет цикад
– беспечных скрипачей,
И только ветер,
жалуясь и воя,
Летит вдоль
вывесок во тьме слепых ночей.
Трамвайный лязг
прорежет миг раздумья.
Смолкает в
сердце робкая свирель...
На площади в
копеечном бездумье
Под визг
шарманки вьется карусель.
На перекрестке
средь кружка немого
Исходит воплем
продавец шнурков,
Да на реке, как
мутный бред больного,
С буксиров
вьется ржавый хрип гудков.
И лишь под аркою
за будочным скелетом
Слепой солдат с
собакой визави
Поет
простуженным, надорванным фальцетом
О девушке, о
счастье, о любви...
Но в том же
городе над улицами где-то
Сверкает зал,
притихла зыбь голов...
И вспыхнул звук,
– он словно луч рассвета,
Возносит песнь
на крыльях горьких слов.
Плывет мелодия,
хрустальная услада.
О старомодная,
бессмертная мечта!
Железная уходит
ввысь ограда,
Синеют дали.
Боль и красота.
В глазах банкира
– грезы гимназиста,
Седой военный
лоб закрыл рукой,
Худой конторщик
с головою Листа
К колонне
прислоняется щекой.
Пусть композитор
спит давно в могиле, –
Из черных нот,
прерывистых значков,
Воскресла вновь
в непобедимой силе
Волна любви и
лучезарных снов...
Дробятся в
люстре светлой песни брызги,
Колышется
оранжевая мгла...
……………………………………………..
И вновь на
улице. Гудки – сирены – визги,
Но над пальто –
два радужных крыла...
1927
Париж
ПЛАТАН
На улице холод и
сизый туман.
Внизу перед
лавкой скучает платан...
На голой
верхушке болтается лист,
И каждая ветка –
как серенький хлыст.
А ветер, слетая
воздушной тропой,
Сечет по коре
дождевою крупой...
Хотя бы один
прилетел воробей!
Угрюмое небо
асфальта грубей,
И дети, к стеклу
прижимая носы,
Проводят у окон
пустые часы...
Огонь
электрический вспыхнул дугой –
Сверкнули
дождинки вдоль ветки нагой.
На светлую лавку
косится платан:
Мальчишка в окне
выбирает банан,
Лукавая кошка,
урча на огонь,
Хозяйскую дочку
толкает в ладонь.
Гирляндой
прозрачной лежит виноград,
Над сыром
краснеет пузатый томат...
Так радостно
дереву в уличной мгле
Следить за
уютною жизнью в стекле:
Как будто оно в
освещенном кругу
Качает ветвями
на летнем лугу, –
Внизу на
салфетке закуски стоят,
И прыгают дети,
и люди едят...
Но мимо по улице
шел господин...
Другие с
собаками, он был один.
С кривою
усмешкой, хоть не был он пьян,
Погладил он тихо
продрогший платан.
И вздрогнуло
дерево в уличной мгле:
Как будто бы
сердце забилось в стволе,
И стало так страшно
средь улицы злой
С далекой
сверкающей башней-иглой.
1927
Париж
ALLÉE DES CYGNES
Посреди
свинцовой Сены
Стынет голая
аллея,
Под мостом мычат
сирены
И закат мутнее
клея.
Справа крыши
И ворот
фабричных латы,
Слева в нише
Складов грязные заплаты.
Волны мутны,
тусклы, серы...
Вдоль откосов
чернь бурьяна.
Две купальни,
как химеры,
Вздели ребра из
тумана.
Пусто. Вьются
туч лохмотья.
Голых ясеней
скелеты
Подымают к небу
прутья.
Рябь воды
мрачнее Леты.
Вдруг навстречу
из-за ниши
На колесах два
ажана,
Как летучие две
мыши,
Пронеслись в
волнах тумана.
На мостах визжат
трамваи...
Башня мертвая
сверкает...
Под откосом
мерзнут сваи.
Цепь скрипит.
Собака лает.
Но на скáмьях
справа-слева
В этой мгле над
Сеной хмурой
Звенья вечного
напева –
Молчаливые
фигуры.
Кто они? Швея –
приказчик,
Подмастерье иль
прислуга...
Лотерейный
старый ящик
Им помог найти
друг друга.
И они не видят
даже,
Как над ними
из-за арки
По ночной
всплывает саже
Тень Лауры и
Петрарки.
Прохожу,
поднявши ворот.
Ночь зажглась
огнем полдневным,
Над мостами
ропщет город
Контрабасом
задушевным.
В Сене отсвет
вспыхнул дальний
Аметистовою
пылью.
Даже грязные
купальни
Стали радостною
былью.
Даже сумрачным
ажанам
В это время
веселее
Под седым лететь
туманом
Средь влюбленных
вдоль аллеи...
Поворот...
Ночное лоно.
Я грызу, мечтая,
булку...
В сердце ангел
вертит сонно
Музыкальную
шкатулку.
Справа в нише
Старых складов
дремлют гнезда.
Справа крыши
И фабричных окон
звезды.
<1928>
СОЛНЦЕ
Угрюмый делец
почтенных лет
Бросил портфель
и застыл на скамейке:
Так мирно
струится янтарный свет,
Так зыбки в
листьях хрустальные змейки...
А в детской
коляске серьезный малыш
Занес осторожно
пухлые пальцы:
Солнце слетело с
далеких крыш
Он его ловит на
одеяльце...
Мальчик-посыльный
идет через мост.
В пуговках ясных
острые блики...
Забыв порученье
и важный свой пост,
Свистит и машет
рукою, как дикий.
И пес, солидный
циник-бульдог,
Лежит на пороге
и греет темя.
Мечтательно
сжаты обрубки ног,
В зрачках
золотится лучистое семя.
И чижик в клетке
робко пищит;
Дрожат-пылают
дома и трамваи,
Горит над
платаном сверкающий щит,
И мимо
проносятся птичьи стаи.
Художник,
расставив в сквере мольберт,
Сердито мешает
желтые краски, –
В ушах разливается
птичий концерт,
В глазах –
колыхание солнечной пляски...
А сверху, в
кресле слепой старик
Пустыми
глазницами смотрит на солнце...
Дыхание легче,
светлеет лик,
И все теплее
перила балконца.
И вон на углу –
смотри и молчи –
Сверкают стрелы
на медленных дрогах,
Дробятся в
бисерных розах лучи
И весело пляшут
на траурных тогах.
1928
Париж
В
ЛЮКСЕМБУРГСКОМ САДУ
I
Ряды французских
королев
Белеют в
мартовской прохладе.
На баллюстраде
Похожий на
барана лев...
Сквозь пух
деревьев бледным жалом
Текут лучи.
На посеревшем
пьедестале
Стоит Мария
Медичи:
Глаза надменны,
губы сжаты,
Узорным блюдом
воротник,
Корсаж, как
латы,
В ладони скипетр
– словно штык...
А у подножья,
На фоне строгой
королевы,
Веселые, как
птицы Божьи,
Снимаются три
бойких девы.
В свободный час
Они сбежали из
конторы.
В сотый раз
Старик-фотограф
мечет взоры...
«Снимаю!..» Но,
увы, на грех,
В ответ вся
тройка так и прыснет...
Старик в досаде
только свистнет,
И снова
сумасшедший смех, –
Как будто флейт
лукавых трели,
Как будто
льдинок вешний хруст...
О королева,
неужели
Не разомкнете
гордых уст?
II
Есть особого
рода охота...
Ты пойди в
Люксембургский сад, –
Над бассейном
лучей позолота,
Воробьи и дети
пищат...
В стороне от
парижской шумихи
Опустись на
скамью, не скучай...
Вдруг малыш
какой-нибудь тихий
Обернется к тебе
невзначай.
Ты замри и
склонись пониже,
Улыбнись глазами
чуть-чуть:
Подойдет он к
тебе поближе,
Покосится на
шляпу и грудь.
И вздохнет глубоко
и протяжно,
А потом
улыбнется и сам
И слегка
ладошкою влажной
Прикоснется к
твоим усам.
И тебя за рукав
влюбленно
Вдруг потянет к
себе, позовет...
……………………………..
А потом
долговязая бонна
Подойдет и его
оторвет.
1929
ГОРОДСКИЕ
ЧУДЕСА
I
ПЧЕЛА
Перед цветочной
лавкой на доске
Из луковицы
бурой и тугой
Вознесся
гиацинт:
Лиловая душа,
Кадящая
дурманным ароматом...
Господь весной
ей повелел цвести,
Вздыматься
хрупко-матовым барашком.
Смотри:
Над гиацинтом
вьется
Пушистая
пчела...
То в чащу завитков
зароет тельце, –
Дрожит, сбирает
дань,
То вновь взлетит
И чертит круг за
кругом.
Откуда ты, немая
хлопотунья?
Где улей твой?
Как в лабиринт
многоэтажный
Влетела ты,
крылатая сестра?
Куда свой
сладкий груз
Снесешь под гул
автомобилей и трамваев?
Молчит.
Хлопочет.
И вдруг взвилась
– все выше, выше –
До вывески
«бандажной мастерской»...
И скрылась.
II
ОБЕЗЬЯНКА
Косою сеткой бьет крупа.
По ярмарке среди бульвара
За парой пара
Снует толпа.
Строй грязных клеток,
Полотнища
шатров,
Собачий визг рулеток,
Нуга – будильник – и пузыри шаров,
У будки прорицателя – шарманка:
Визжит, сзывает, клянчит...
Худая обезьянка,
Сгорбив спинку,
Качает-нянчит,
Зажавши книзу головой,
Морскую свинку,
Так нуден сиплый вой!
Качает-греет...
Гладит лапкой
Чужого ей зверька,
А он, раздув бока,
Повис мохнатой тряпкой,
Тупой и сонный.
И опять
Она к нему влюбленно
Склоняется, как мать.
Качает, нежит...
Застыл маляр худой
С кистями за плечами,
И угольщик седой, –
Глаза переливаются лучами...
Склонился лавочник к жене,
И даже бравые солдаты, –
Взвод краснощекой деревенщины, –
Притихли в стороне.
Шарманка ржет...
Вздыхают женщины:
Кто лучше их поймет?
1929, апрель
Париж
ПЕНЗЕНСКОМУ
КАТОНУ
Ваш
Париж – Содом!
(Из эмигрантского разговора)
Хмурый
пензенский спорщик, –
В жизни мало
утех...
Если юный
конторщик
На панели при
всех
Тонконогую деву
Лобызает взасос,
–
Не краснейте от
гнева
И не морщите
нос.
Может быть, это
пошло,
Как панельный
канкан...
Ведь у нас в
нашем прошлом
Даже дворник
Степан
Не лобзался с
кухаркой
У ворот средь гуляк,
А в подвале под
аркой,
Где прохлада и
мрак.
Наши светлые
ризы
Мы от моли
спасли:
Лишь Татьяны и
Лизы
В нашем прошлом
цвели...
Но позвольте в
Париже
Сквозь иное
стекло
Этот ужас
бесстыжий
Показать вам
светло.
Он – конторщик
из банка,
Дева в шляпке –
швея,
Целый день
спозаранку
Лишь одна колея.
Только в час
перерыва
В ресторане
вдвоем
Поедят
торопливо,
Прикоснутся
плечом.
И опять на
панели...
Снова надо в
ярмо...
Ни беседки, ни
ели,
Ни софы, ни
трюмо...
Губы что-то
сказали,
Шепот вспыхнул,
затих,
Как на людном
вокзале –
Что им здесь до
чужих?
Ведь вокруг из
прохожих
Не взглянул ни
один.
Все спешат, все
похожи –
Шорох ног и
машин.
Свежесть этих
лобзаний,
Господин
прокурор,
Словно ветер
средь зданий,
Налетающий с
гор...
В романтической
Пензе
Писаря при луне
В честь Лаур
средь гортензий
Пели гимны
весне?
Что ж... Здесь
проза и давка:
Торопись и живи.
Между сном и
прилавком –
Пять минут для
любви.
Чем в столовке
унылой
Соло есть свой
салат,
Вы бы тоже, мой
милый,
Разыскали свой
клад...
Я скажу
осторожно:
Все, что греет,
– добро.
Целоваться ведь
можно
В коридорах
метро.
<1929>
В
БУЛОНСКОМ ЛЕСУ
Там, за
последней виллой,
Вдоль глинистого
рва
Светло-зеленой
силой
Вздымается
трава...
Весенним
изумрудом
Омолодила пни,
Упавший ствол
верблюдом
Раскинулся в
тени...
Кольцо березок
кротких
Под облаком
седым
Роняет с веток
четких
Зеленокудрый
дым.
Мальчишка влез
на липку –
Качается,
свистя...
Спасибо за
улыбку,
Французское
дитя!
«Слезай-ка,
брось свой мячик,
Мой фокс совсем
не злой, –
Быстрее всех
собачек
Помчится он
стрелой...»
И вот они уж
вместе –
И зверь, и
мальчик-гном.
Жестянка искрой
жести
Сверкнула под
кустом.
Ну что ж, здесь
были люди,
А людям надо
есть.
В зеленом этом
чуде
Пускай цветет и
жесть...
Вверху клубки
омелы,
Как шапки сизых
гнезд.
Под бузиной
замшелой
Хлопочет черный
дрозд...
С дороги у
изгиба
Моторный рявкнул
бас...
Спасибо, лес,
спасибо
За этот добрый
час.
<1930>
СОБАЧИЙ
ПАРИКМАХЕР
В огромном
городе так трудно разыскать
Клочок романтики
– глазам усталым отдых:
У мутной Сены,
Вдоль стены
щербатой,
Где мост
последней аркою круглится, –
Навес, скамья и
стол.
Старик с лицом
поэта,
Склонившись к
пуделю, стрижет бугром руно.
Так благородно-плавны
жесты рук.
Так благостны
глаза,
Что кажется: а
не нашел ли он
Призвание,
чудеснейшее в мире?
И пес, подлец,
доволен, –
Сам подставляет
бок,
Завел зрачок и
кисточкою машет...
В жару кудлатым
лешим
Слоняться
нелегко,
И быть красавцем
– лестно, –
Он умница, он
это понимает.
Готово!
Клиент, как
встрепанный, вскочил и наземь.
Ты, лев собачий!
Хитрый Дон-Жуан
С седою
эспаньолкою на морде...
Сквозь рубчатую
шерсть чуть розовеет кожа,
Над шеей муфта
пышною волной, –
Хозяин пуделя
любовно оглядел
И, словно
заколдованного принца,
Уводит на
цепочке.
С балкона кошка
щурится с презреньем...
А парикмахер
положил на стол
Болонку старую,
собачью полудеву,
Распластанную
гусеницу в лохмах...
Сверкнули
ножницы, рокочет в Сене вал,
В очках смеется
солнце.
Пришла жена с
эмалевым судком,
Увядшая и тихая
подруга.
Смахнула шерсть
с собачьего стола,
Газету
распластала...
Три тона
расцветили мглу навеса:
Бледно-зеленый,
алый и янтарный –
Салат, томаты,
хлеб.
Друг другу
старики передают
С изысканностью
чинной
То нож, то
соль...
Молчат, – давно
наговорились.
И только кроткие
глаза,
Не отрываясь,
смотрят вдаль
На облака –
седые корабли,
Плывущие над
грязными домами:
Из люков голубых
Сквозь клочья
пара
Их прошлое,
волнуясь, выплывает.
Я прохожий,
Смотрю на них с
зеленого откоса
Сквозь переплет
бурьяна
И тоже
вспоминаю:
Там, у себя на
родине, когда-то
Читал о них я в
повести старинной, –
Их
«старосветскими помещиками» звали...
Пускай не их –
других, но символ тот же,
И те же выцветшие,
добрые глаза,
И та же ясная
внимательность друг к другу, –
Два старых
сердца, спаянных навеки.
Как этот старый
человек,
С таким лицом,
значительным и тонким,
Стал стричь
собак?
Или в огромной
жизни
Занятия другого
не нашлось?
Или рулетка злая
Подсовывает нам
то тот, то этот жребий,
О вкусах наших
вовсе не справляясь?
Не знаю...
Но горечи в
глазах у старика
Я, соглядатай
тайный, не приметил...
Быть может, в
древности он был бы мудрецом,
В углу на
площади сидел, лохматый, в бочке
И говорил глупцам-прохожим
правду
За горсть
бобов...
Но современность
зла:
Свободных бочек
нет,
Сограждане идут
своей дорогой,
Бобы подорожали,
–
Псы обрастают
шерстью,
И надо же
кому-нибудь их стричь.
Вот – пообедали.
Стол пуст, свободны руки.
Подходит девушка
с китайским вурдалаком,
И надо с ней
договориться толком,
Как тварь
любимую по моде окорнать...
1930
В
МЕТРО
В стеклянном
ящике
Случайно сбились
в кучу
Сто разных
душ...
Выходят-входят.
Как будто рок из
рога бытия
Рукой рассеянною
сыплет
Обрывки слов,
улыбки, искры глаз
И детские
забавные ужимки.
Негр и француз,
старуха и мальчишка,
Художник с
папкой и делец с блокнотом,
И эта средняя
безликая крупа,
Которая по
шляпам лишь различна...
На пять минут в
потоке гулком слиты,
Мы, как в ядре,
летим в пространство.
Лишь вежливость
– испытанная маска –
Нас связывает
общим безразличьем.
Но жажда ропщет,
но глаза упорно
Все ищут,
ищут... Вздор!
Пора б тебе,
душа, угомониться,
И охладеть, и
сжаться,
И стать
солидной, европейскою душой.
В углу в сутане
тусклой
Сидит кюре,
добряк круглоголовый,
Провинциал, с
утиными ступнями.
Зрачки сквозь
нас упорными гвоздями
Лучатся вдаль,
мерцают,
А губы шепчут
По черно-белым
строчкам
Привычные
небесные слова...
Вот так же через
площадь,
Молитвенник раскрыв,
Сомнамбулою
тихой
Проходит он
сквозь строй автомобилей
И шепчет – молит
– просит, –
Все о своей
душе,
Все о своем
спасенье...
И ангелы,
прильнув к его локтям,
Его незримо от
шоферов ограждают.
О Господи, из
глубины метро
Я о себе взывать
к Тебе не буду...
Моя душа
лениво-бескорыстна,
И у Тебя иных
забот немало:
Там над туннелем
хоровод миров,
Но сложность
стройная механики небесной
Замутнена
бунтующею болью
Твоей бескрылой
твари...
Но если можно,
Но если Ты
расслышишь,
Я об одном
прошу:
Здесь на земле
дай хоть крупицу счастья
Вот этому
мальчишке из отеля
В нелепой куцей
куртке
И
старику-посыльному с картонкой,
И негру хмурому
в потертом пиджаке,
И кроткому
художнику соседу,
Задумчиво
сосущему пастилку,
И мне –
последнему – хотя бы это лето
Беспечностью
веселой озари...
………………………………………….
Ты знаешь, – с
каждым днем
Жить на Твоей
земле становится трудней.
1930
ПУСТЫРЬ
Где газовый
завод вздымал крутые трубы,
Столбами пламени
тревожа вечера, –
Там нынче –
пепелище.
Вдали
амфитеатром –
Изгибы стен,
балконы, ниши, окна,
Парижский
пестрый мир,
А здесь –
пустыня.
Сухой бурьян
бормочет на ветру,
Последние
ромашки доцветают,
В углу – каштан
пожухлый, кроткий, тихий,
Костром холодным
в воздухе сквозит.
Плиты в мокрых
ямах
Отсвечивают
окисью цветистой;
Над скатом
поздний клевер
Беспечно
зеленеет,
А в вышине –
тоскующие сны –
Клубятся облака.
Как бешеные,
носятся собаки,
Играют в
чехарду,
Друг друга за
уши, как дети, теребят
И добродушно
скалят зубы.
«Чего стоишь,
прохожий?
Побегал бы ты с нами
вперегонки...
Через бугры и
рвы галопом вольным... Гоп!»
Так глухо за
стеной звенят трамваи,
Так плавно куст
качается у ног,
Как будто ты в
подводном царстве.
А у стены старик
–
Небритый нищий,
плотный, красный, грязный –
Среди обрезков
ржавой жести
В роскошной позе
на мешках возлег
И, ногу
подогнув, читает –
Я по обложке
яркой вижу –
Роман
бульварный...
Господь с тобой,
бездомный сибарит!
Худая женщина
застыла на бревне,
У ног – клубок
лимонно-желтой шерсти,
В руках –
дорожка шарфа...
Глаза на
сложенный булыжник смотрят, смотрят,
Как будто
пирамидой перед ней
За годы долгие
весь груз ее забот
У ног сложили.
Опущенная кисть
недвижна и суха,
И зябко ежатся
приподнятые плечи, –
Но все же
горькая отрада тешит тело:
Короткий роздых,
запах вялых трав,
Распахнутые дали
над домами
И тишина...
А рядом дочка,
пасмурный зверек,
Жестянки тусклые
расставив колоннадой,
Дворец осенний
строит.
Насупилась...
Художники не любят,
Когда прохожие
на их работу смотрят.
Дичок мой
маленький! Не хмурься – ухожу...
Стекло разбитое
блеснуло в кирпичах.
За все глаза
сегодня благодарны.
Пустырь молчит.
Смотрю с бугра кругом.
Какой магнит нас
всех сюда привлек:
Собак бродячих,
нищего седого,
Худую женщину с
ребенком и меня?
Бог весть. Но
это пепелище в этот час
Всего на свете
нам милее...
А вот и дар:
средь рваных лопухов
Цветет
чертополох... Как это слово гулко
Раскрыло дверь в
забытые края...
Чей жезл среди
Парижа
Взлелеял эти
дикие цветы?
Такою
совершенной красотой
Над мусором они
тянулись к небу,
Что дальний рев
сирен с буксирных пароходов
Валторнами
сквозь сердце пролетел.
Три цветка,
Лиловых три
пушка
В оправе
стрельчатых ажурных игол листьев,
Сорвал я
осторожно,
Зажал в платок,
И вот – несу
домой.
Пусть в уголке
на письменном столе
В бокале погостят.
О многом я забыл
– как все мы позабыли, –
Они помогут
вспомнить.
1930
У
СЕНЫ
В переулок – к
бурлящей Сене,
Где вода,
клокоча, омывает ступени,
Заливая берег
пологий, –
Все приходят
люди в тревоге:
Рабочий хмурый,
Конторщик
понурый,
Озябший старик с
ребенком,
Девушка с рыжим
котенком...
Слушают грозный
гул
Воды, встающей
горбом у лапы моста.
У откоса
последняя грива куста
Опрокинулась в
мутный разгул...
К берегу жмется
мертвый буксир,
Бревна несутся в
лоснящейся мгле перевалов...
Дойдет ли вода
до подвалов?
Хлынет ли в окна
мирных квартир?
Поправив пенсне,
какой-то седой господин
Отметил мелом на
стенке грань колыханий...
*
* *
Ты, мутное лоно
грядущих годин!
Мел мой в руке –
но черта роковая в тумане.
1930
ПРЕДПРАЗДНИЧНОЕ
Перед витринами
каша:
Люди вежливо
давят бока,
По-детски
смеются взрослые,
Серьезны
притихшие дети,
Какой-то
младенец внизу
Ползает, мажет
ладошкой по стеклам.
Забыты дела –
банки, конторы,
Ты словно попал
на «Остров беспечности»...
В витринах
пухло-курносые куклы
Молят: «Купите!
Меня! Меня!»
Изумленные
мишки, слоны и пингвины
Таращат на нас
стекляшки-глаза.
Вот домик из
пряничных плиток,
Вот уютная алая
станция
С собачкой в
дверях,
Вот хлев с
толстяками-барашками...
Все стародавние
наши мечты
Коммерсанты собрали
в витринах.
Так любо
толкаться, глазеть,
Улыбаться вместе
со всеми
В теплом потоке
людей,
Не думать,
забыть хоть на час
О своей оболочке
земной
В старомодном
пальто,
Прикрытом
вареником-шляпой...
К чертям!
В дверях –
крутая вертушка.
В стеклянном
вихре вонзаешься в зал:
Во все концы,
Во все этажи
Палитра всех
попугайских тонов, –
Подарки –
подарки – подарки...
Переливы –
разливы огней,
Шорох маленьких
ног.
Коротышки в
пушистых гамашах
Обалдело сияют
глазами...
А сбоку их мамы:
Ряды тонконогих
газелей, –
В руках и под
мышкой пакеты, пакеты...
За пальто меня
тянет малыш,
Но я ведь не
мама.
И мамы тоже в
тревоге:
Где свой? Где
чужой?
Где выход? Где
вход?
Где сумочка? Где
голова?..
Сбитая с ног
продавщица –
Бретонско-парижский
бутон, –
Как резинку,
уста растянула
В устало-любезной
улыбке:
«Что вам,
сударь, угодно?»
В зеркале
наискось вижу,
До чего он
беспомощен – этот синьор,
Называемый
мною...
Смотрю ошалело
вокруг
И выбираю...
десть писчей бумаги...
Какая фантазия!
Какой грандиозный
размах!
<1930>
СОЛНЦЕ
Всю зиму
нормандская баба,
Недвижнее краба,
В корсете –
кирасой
Сидела за
кассой.
И вот сегодня
очнулась.
Оправила бюст,
улыбнулась,
Сквозь очки
Вонзила свои
водяные зрачки
В кипящую
солнцем панель,
Отпустила мне
фунт монпасье,
И, словно
свирель,
Прошептала:
«Месье...
Какая сегодня
погода!»
И рядом
сапожник, –
Качая свой
жесткий треножник
И сунув в
ботинок колодку, –
Веселым аллегро
в подметку
Стал гвозди
вбивать.
Янтарный огонь,
– благодать! –
На лысине вдруг
заплясал...
Витрина –
искристый опал...
В вышине
Канарейка в
окне,
Как влюбленная
дура, трещала прилежно.
Мои каблуки
Осмотрел он с
улыбкою нежной
И сказал,
оскалив клыки:
«Какая сегодня
погода!»
*
* *
В витрине аптеки
графин
Пылал, как
солнце в июле.
Над прилавком
сухой господин
Протянул мне
пилюли.
Солидно взглянул
на часы,
Завил
сосиски-усы,
Посмотрел за
порог,
Где огромный,
взволнованный дог
Тянулся в
солнечном блеске
К застенчивой
таксе,
И изрек
раздельно и веско
(Взяв за пилюли
по таксе):
«Какая сегодня
погода!»
И даже хромой
гробовщик,
Красноглазый
старик,
Отставив игриво
бедро,
Стоял у входа в
бюро
И кричал, вертя
подагрическим пальцем,
Подбежавшей с
развальцем
Газетчице,
хлипкой старушке,
С вороньим
гнездом на макушке:
«Какая сегодня
погода!»
Лишь вы, мой
сосед,
Двадцатипятилетний
поэт,
На солнце
изволите дуться.
Иль мир –
разбитое блюдце?
Весною
лирическим мылом
Веревку
намыливать глупо...
Рагу из
собачьего трупа,
Ей-Богу, всем
опостыло!
Пойдемте-ка к
Сене...
Волна полощет
ступени, –
Очнитесь, мой
друг,
Смахните
платочком презренье с лица:
Бок грязной
купальни – прекрасней дворца,
Даль – светлый
спасательный круг...
Какая сегодня
погода!
1932
НА
ПУСТЫРЕ
I
ФУТБОЛ
Три подмастерья,
–
Волосы, как
перья,
Руки глистами,
Ноги хлыстами
То в глину, то в
ствол, –
Играют в футбол.
Вместо мяча
Бак из-под
дегтя...
Скачут, рыча,
Вскинувши когти,
Лупят копытом, –
Визгом сердитым
Тявкает жесть:
Есть!!!
Тихий малыш
В халатике
рваном
Притаился, как
мышь,
Под старым
бурьяном.
Зябкие ручки
В восторге
сжимает,
Гладит колючки,
Рот раскрывает,
Гнется
налево-направо:
Какая забава!
II
СУП
Старичок сосет
былинку,
Кулачок под
головой...
Ветер тихо-тихо
реет
Над весеннею
травой.
Средь кремней
осколок банки
Загорелся, как
алмаз.
За бугром в
стене зияет
Озаренный
солнцем лаз...
Влезла юркая
старушка.
В ручке –
пестрый узелок.
Старичок
привстал и смотрит, –
Отряхнул свой
пиджачок...
Сели рядом на
газете,
Над судком
янтарный пар...
Старушонка
наклонилась, –
Юбка вздулась,
словно шар.
А в камнях глаза
– как гвозди, –
Изогнулся тощий
кот:
Словно черт
железной лапой
Сжал пустой его
живот!
III
ЛЮБОВЬ
На перевернутый
ящик
Села худая, как
спица,
Дылда-девица,
Рядом –
плечистый приказчик.
Говорят, говорят...
В глазах –
пламень и яд, –
Вот-вот
Она в него
зонтик воткнет,
А он ее схватит
за тощую ногу
И, придя
окончательно в раж,
Забросит ее на
гараж –
Через дорогу...
Слава Богу!
Все злые слова
откипели, –
Заструились
тихие трели...
Он ее взял,
Как хрупкий
бокал,
Деловито за шею,
Она повернула к
злодею
Свой щучий овал:
Три минуты ее он
лобзал
Так, что камни
под ящиком томно хрустели...
Потом они яблоко
ели:
Он куснет, а
после – она, –
Потому что
весна.
<1932>
УЛИЧНАЯ
ВЫСТАВКА
Трамваев острые
трели...
Шипение шин,
завыванье гудков...
По краю панели
Ширмы из старых
мешков.
На ширмах
натыканы плотно
Полотна:
Мыльной пеной
цветущие груши,
Корабли, словно
вафли со взбитыми сливками,
Першеронов
ватные туши,
Волны с
крахмальными гривками
И красавицы в
позах французского S –
Не тела, а
дюшес...
Над собачьего
стиля буфетом-чудовищем, –
Над домашним
своим алтарем
Повесишь такое
чудовище, –
Глаза волдырем!
*
* *
У полочек,
расправивши галстуки-банты,
Дежурят
Рембрандты, –
Старик в ватерпруфе
затертом
Этаким чертом
Вал бороды
зажимает в ладонь.
Капюшон –
пузырем за спиной,
Войлок – седою
копной,
В глазах угрюмый
и тусклый огонь...
Рядом – кургузый
атлет:
Сорок пять лет,
Косые табачные
бачки,
Шотландские
брючки,
Детский берет, –
Стоит часовым у
нормандских своих деревень,
Равнодушный, как
пень,
У крайних щитов
Средь убого
цветистых холстов,
Как живая
реклама,
Свирепо шагает
художница-дама:
Охра плоских
волос,
Белилами
смазанный нос,
Губы – две алые
дыньки,
Веки в
трагической синьке, –
Сорок холстов в
руках,
А обед в
облаках...
*
* *
Но прохожие
воблою вялой
Сквозь холщовый
текут коридор.
То какой-нибудь
плотный малый
В першеронов
направит взор...
То старушка,
нежное сердце,
Вдруг приклеит
глаза к холсту:
На подносе три
алые перца
К виноградному
жмутся листу...
Но никто –
собаки! – не купит,
Постоят и дальше
в кафе, –
И художник глаза
лишь потупит,
Оттопырив мешком
галифе...
Лишь один
господин солидный
С худосочною
килькой-женой –
Уж совсем,
совсем очевидно –
Выбрал нимфу с
жирной спиной,
Но увидел цифру
«сто двадцать»,
(А ведь рама без
малого сто!)
И не стал даже,
пес, торговаться, –
Отошел,
запахнувши пальто...
<1932>
В
УГЛОВОМ БИСТРО
I
КАМЕНЩИКИ
Ноги грузные
расставивши упрямо,
Каменщики в
угловом бистро сидят, –
Локти широко
уперлись в мрамор...
Пьют, беседуют и
медленно едят.
На щеках –
насечкою известка,
Отдыхают руки и
бока.
Трубку темную
зажав в ладони жесткой,
Крайний смотрит
вдаль, на облака.
Из-за стойки
розовая тетка
С ними шутит,
сдвинув вина в масть...
Пес хозяйский
подошел к ним кротко,
Положил на
столик волчью пасть.
Дремлют плечи,
пальцы на бокале.
Усмехнулись,
чокнулись втроем.
Никогда мы так
не отдыхали,
Никогда мы так
не отдохнем...
Словно житель
Марса, наблюдаю
С завистью
беззлобной из угла:
Нет пути нам к
их простому раю,
А ведь вот он –
рядом, у стола...
II
ЧУТКАЯ
ДУША
Сизо-дымчатый
кот,
Равнодушно-ленивый
скот, –
Толстая муфта с
глазами русалки, –
Чинно и валко
Обошел всех,
знакомых ему до ногтей,
Обычных
гостей...
Соблюдая
старинный обычай
Кошачьих
приличий,
Обнюхал все
каблуки,
Гетры, штаны и
носки,
Потерся о все
знакомые ноги...
И вдруг,
свернувши с дороги,
Клубком по
стене, –
Спираль
волнистых движений, –
Повернулся ко
мне
И прыгнул ко мне
на колени.
Я подумал в
припадке амбиции:
Конечно, по
интуиции
Животное это
Во мне узнало
поэта...
Кот понял, что я
одинок,
Как кит в
океане,
Что я засел в
уголок,
Скрестив усталые
длани,
Потому что мне
тяжко...
Кот нежно
ткнулся в рубашку, –
Хвост заходил,
как лоза, –
И взглянул мне с
тоскою в глаза...
«О друг мой! –
склонясь над котом,
Шепнул я,
краснея, –
Прости, что в
душе я
Тебя обругал
равнодушным скотом...»
Но кот,
повернувши свой стан,
Вдруг мордой
толкнулся в карман:
Там лежало
полтавское сало в пакете.
Нет больше
иллюзий на свете!
<1932>