Сладок свет, и
приятно для глаз
видеть солнце.
(Екклесиаст. XI, 7)
ПОСЛАНИЕ ПЕРВОЕ
Семь
дней валяюсь на траве
Средь
бледных незабудок,
Уснули
мысли в голове
И
чуть ворчит желудок.
Песчаный
пляж. Волна скулит,
А
чайки ловят рыбу.
Вдали
чиновный инвалид
Ведет
супругу-глыбу.
Друзья!
Прошу вас написать –
В
развратном Петербурге
Такой
же рай и благодать,
Как
в тихом Гунгербурге?
Семь
дней газет я не читал...
Скажите,
дорогие,
Кто
в Думе выкинул скандал,
Спасая
честь России?
Народу
школа не дана ль
За
этот срок недельный?
Не
получил ли пост Лидваль,
И
как вопрос земельный?
Ах
да – не вышли ль, наконец,
Все
левые из Думы?
Не
утомился ль Шварц-делец?
А
турки?.. Не в Батуме?
Лежу,
как лошадь на траве, –
Забыл
о мире бренном,
Но
кто-то ноет в голове:
Будь
злым и современным...
Пишите
ж, милые, скорей!
Условия
суровы:
Ведь
правый думский брадобрей
Скандал
устроит новый.
Тогда,
увы, и я, и вы
Не
будем современны.
Ах,
горько мне вставать с травы
Для
злобы дня презренной!
1908
Гунгербург
ПОСЛАНИЕ ВТОРОЕ
Хорошо
сидеть под черной смородиной,
Дышать,
как буйвол, полными легкими,
Наслаждаться
старой, истрепанной «Родиной»
И
следить за тучками легкомысленно-легкими.
Хорошо,
объедаясь ледяной простоквашею,
Смотреть
с веранды глазами порочными,
Как
дворник Пэтер с кухаркой Агашею
Угощают
друг друга поцелуями сочными.
Хорошо
быть Агашей и дворником Пэтером,
Без
драм, без принципов, без точек зрения,
Начав
с конца роман перед вечером,
Окончить
утром – дуэтом храпения.
Бросаю
тарелку, томлюсь и завидую,
Одеваю
шляпу и галстук сиреневый
И
иду в курзал на свидание с Лидою,
Худосочной
курсисткой с кожей шагреневой.
Навстречу
старухи мордатые, злобные,
Волочат
в песке одеянья суконные,
Отвратительно-старые
и отвисло-утробные,
Ползут
и ползут, слово оводы сонные.
Где
благородство и мудрость их старости?
Отжившее
мясо в богатой материи
Заводит
сатиру в ущелие ярости
И
ведьм вызывает из тьмы суеверия...
А
рядом юные, в прическах на валиках,
В
поддельных локонах, с собачьими лицами,
Невинно
шепчутся о местных скандаликах
И
друг на друга косятся тигрицами.
Курзальные
барышни, и жены, и матери!
Как
вас не трудно смешать с проститутками,
Так
мелко и тинисто в вашем фарватере,
Набитом
глупостью и предрассудками...
Фальшивит
музыка. С кровавой обидою
Катится
солнце за море вечернее.
Встречаюсь
сумрачно с курсисткой Лидою –
И
власть уныния больней и безмернее...
Опять
о Думе, о жизни и родине,
Опять
о принципах и точках зрения...
А
я вздыхаю по черной смородине
И
полон желчи, и полон презрения...
<1908>
Гунгербург
ПОСЛАНИЕ ТРЕТЬЕ
Ветерок набегающий
Шаловлив,
как влюбленный прелат.
Адмирал отдыхающий
Поливает
из лейки салат.
За зеленой оградою,
Растянувшись
на пляже, как краб,
Полицмейстер с отрадою
Из
песку лепит формочкой баб.
Средь столбов с перекладиной –
Педагог
на скрипучей доске
Кормит мопса говядиной,
С
назиданьем при каждом куске.
Бюрократ в отдалении
Красит
масляной краской балкон.
Я смотрю в удивлении
И
не знаю: где правда, где сон?
Либеральную бороду
В
глубочайшем раздумье щиплю...
Кто, приученный к городу,
В
этот миг не сказал бы: «я сплю»?
Жгут сомненья унылые,
Не
дают развернуться мечте –
Эти дачники милые
В
городах совершенно не те!
<1908>
Гунгербург
ПОСЛАНИЕ
ЧЕТВЕРТОЕ
Подводя
итоги летом
Грустным
промахам зимы,
Часто
тешимся обетом,
Что
другими будем мы.
Дух
изношен, тело тоже,
В
паутине меч и щит,
И
в душе сильней и строже
Голос
совести рычит.
Сколько
дней ушло впустую...
В
сердце лезли скорбь и злость,
Как
в открытую пивную,
Где
любой прохожий гость.
В
результате: жизнь ублюдка,
Одиноких
мыслей яд,
Несварение
желудка
И
потухший, темный взгляд.
Баста!
Лето... В семь встаю я,
В
десять вечера ложусь,
С
ленью бешено воюя,
Целый
день, как вол, тружусь.
Чищу
сад, копаю грядки,
Глажу
старого кота
(А
вчера играл в лошадки
И
убил в лесу крота).
Водку
пью перед едою
(Иногда
по вечерам)
И
холодною водою
Обтираюсь
по утрам,
Храбро
зимние сомненья
Неврастеньей
назвал вдруг,
А
фундамент обновленья
Все
не начат... Недосуг...
Планы
множатся, как блохи
(Май,
июнь уже прошли),
Соберу
ль от них хоть крохи?
Совесть,
совесть, не скули!
Вам
знакома повесть эта?
После
тусклых дней зимы
Люди
верят в силу лета
Лишь
до новой зимней тьмы...
Кто
желает объясненья
Этой
странности земной, –
Пусть
приедет в воскресенье
Побеседовать
со мной.
<1908>
Гунгербург
ПОСЛАНИЕ ПЯТОЕ
Вчера
играло солнце,
И
море голубело, –
И
дух тянулся к солнцу,
И
радовалось тело.
И
люди были лучше,
И
мысли были сладки –
Вчера
шальное солнце
Пекло
во все лопатки.
Сегодня
дождь и сырость...
Дрожат
кусты от ветра,
И
дух мой вниз катится
Быстрее
барометра.
Из
веры, книг и жизни,
Из
мрака и сомненья
Мы
строим год за годом
Свое
мировоззренье...
Зачем
вчера на солнце
Я
выгнал вон усталость,
Заигрывал
с надеждой
И
верил в небывалость?
Горит
закат сквозь тучи
Чахоточным
румянцем.
Стою
у злого моря
Циничным
оборванцем.
Все
тучи, тучи, тучи...
Ругаться
или плакать?
О,
если б чаще солнце!
О,
если б реже слякоть!
<1908>
ПОСЛАНИЕ ШЕСТОЕ
В жаркий полдень влез, как белка,
На смолистую сосну.
Небо – синяя тарелка, –
Клонит медленно ко сну.
Впереди
стальное море и далекий горизонт.
На
песчаном пляже дама распустила красный зонт.
Пляска шелковых оборок,
Шляпа-дом, корсет, боа...
А... Купчиха! Глаз мой зорок –
Здравствуй, матушка-Москва!
Тридцать
градусов на солнце – даже мухи спят в тени,
Распусти
корсет и юбки и под деревом усни...
И, обласкан теплым светом,
В полудреме говорю:
Хорошо б кольцо с браслетом
Ей просунуть сквозь ноздрю...
Свищут
птицы, шепчут сосны, замер парус вдалеке.
Засыпаю...
до свиданья, засыпаю... на суке...
«Эй, мужчина!» – дачный сторож
Грубо сон мой вдруг прервал:
«Слезьте с дерева, да скоро ж!
Дамский час давно настал».
На
столбе направо никнет в самом деле красный флаг.
Злобно
с дерева слезаю и ворчу – за шагом шаг.
Вон желтеет сквозь осины
Груда дряблых женских тел –
Я б смотреть на эти спины
И за деньги не хотел...
В
лес пойду за земляникой... Там ведь дамских нет часов,
Там
никто меня мужчиной не облает из кустов.
<1908>
Гунгербург
КУМЫСНЫЕ ВИРШИ
I
Благословен
степной ковыль,
Сосцы
кобыл и воздух пряный.
Обняв
кумысную бутыль,
По
целым дням сижу, как пьяный.
Над
речкой свищут соловьи,
И
брекекекствуют лягушки.
В
честь их восторженной любви
Тяну
кумыс из липкой кружки.
Ленясь,
смотрю на берега...
Душа
вполне во власти тела –
В
неделю правая нога
На
девять фунтов пополнела.
Видали
ль вы, как степь цветет?
Я
не видал, скажу по чести;
Должно
быть, милый божий скот
Поел
цветы с травою вместе.
Здесь
скот весь день среди степей
Навозит,
жрет и дрыхнет праздно.
(Такую
жизнь у нас, людей,
Мы
называем буржуазной.)
Благословен
степной ковыль!
Я
тоже сплю и обжираюсь,
И
на скептический костыль
Лишь
по привычке опираюсь.
Бессильно
голову склоня,
Качаюсь
медленно на стуле
И
пью. Наверно, у меня
Хвост
конский вырастет в июле.
Какой
простор! Вон пара коз
Дерется
с пылкостью Аяксов.
В
окно влетающий навоз
Милей
струи опопонакса.
А
там, в углу, перед крыльцом
Сосет
рябой котенок суку.
Сей
факт с сияющим лицом
Вношу
как ценный вклад в науку.
Звенит
в ушах, в глазах, в ногах,
С
трудом дописываю строчку,
А
муха на моих стихах
Пусть
за меня поставит точку.
<1909>
Дер. Чебени
II
Степное
башкирское солнце
Раскрыло
пылающий зев.
Завесив
рубахой оконце,
Лежу,
как растерзанный лев.
И,
с мокрым платком на затылке,
Глушу
за бутылкой бутылку.
Войдите
в мое положенье:
Я
в городе солнца алкал!
Дождался
– и вот без движенья,
Разинувши
мертвый оскал,
Дымящийся,
мокрый и жалкий
Смотрю
в потолочные балки.
Но
солнце, по счастью, залазит
Под
вечер в какой-то овраг
И
кровью исходит в экстазе,
Как
смерти сдающийся враг.
Взлохмаченный,
дикий и сонный
К
воротам иду монотонно.
В
деревне мертво и безлюдно.
Башкиры
в кочевья ушли,
Лишь
старые идолы нудно
Сидят
под плетнями в пыли,
Икают
кумысной отрыжкой
И
чешут лениво подмышки.
В
трехцветно окрашенном кэбе
Помещик
катит на обед.
Мечеть
выделяется в небе.
Коза
забралась в минарет,
А
голуби сели на крышу –
От
сих впечатлений завишу.
Завишу
душою и телом –
Ни
книг, ни газет, ни людей!
Одним
лишь терпеньем и делом
Спасаюсь
от мрачных идей:
У
мух обрываю головки
И
клецки варю на спиртовке.
<1909>
Чебени
III
Бронхитный исправник,
Серьезный,
как классный наставник,
С
покорной тоской на лице,
Дороден,
задумчив и лыс,
Сидит
на крыльце
И
дует кумыс.
Плевритный священник
Взопрел,
как березовый веник,
Отринул
на рясе крючки,
И
– тощ, близорук, белобрыс,
Уставил
в газету очки
И
дует кумыс.
Катарный сатирик,
Истомный
и хлипкий, как лирик,
С
бессмысленным, пробковым взглядом
Сижу
без движения рядом.
Сомлел,
распустился, раскис
И
дую кумыс.
«В Полтаве попался мошенник», –
Читает
со вкусом священник.
«Должно
быть, из левых», –
Исправник
басит полусонно.
А
я прошептал убежденно:
«Из
правых».
Подходит
мулла в полосатом,
Пропахшем
муллою халате.
Хихикает...
Сам-то хорош! –
–
Не ты ли, и льстивый и робкий,
В
бутылках кумысных даешь
Негодные
пробки?
Его пятилетняя дочка
Сидит,
распевая у бочки,
В
весьма невоспитанной позе.
Краснею,
как скромный поэт,
А
дева, копаясь в навозе,
Смеется:
«Бояр! Дай конфет!»
«И в Риге попался мошенник!» –
Смакует
плевритный священник.
«Повесить
бы подлого Витте...» –
Бормочет
исправник сквозь сон.
–
За что же?! И голос сердитый
Мне
буркнул: «все он»...
Пусть вешает. Должен цинично
Признаться,
что мне безразлично.
Исправник
глядит на муллу
И
тянет ноздрями: «Вонища!»
Священник
взывает: «Жарища!»
А
я изрекаю хулу:
–
Тощища!!
<1909>
Чебени
IV
Поутру
пошляк чиновник
Прибежал
ко мне в экстазе:
–
Дорогой мой, на семь фунтов
Пополнел
я с воскресенья...
Я
поник главою скорбно
И
подумал: если дальше
Будет
так же продолжаться,
Он
поправится, пожалуй.
У
реки под тенью ивы
Я
над этим долго думал...
Для
чего лечить безмозглых,
Пошлых,
подлых и ненужных?
Но
избитым возраженьем
Сам
себя опровергаю:
Кто
отличит в наше время
Тех,
кто нужен, от ненужных?
В
самых редких положеньях
Это
можно знать наверно:
Если
Марков захворает,
То
его лечить не стоит.
Только
Марковы, к несчастью,
Все
здоровы, как барбосы, –
Нервов
нет, мозгов два лота
И
в желудках много пищи...
У
реки под тенью ивы
Я
рассматривал природу –
Видел
заросли крапивы
И
вульгарнейшей полыни.
Но
меж ними ни единой
Благородной,
пышной розы...
Отчего
так редки розы?
Отчего
так много дряни?!
По
степям бродил в печали:
Все
коровник да репейник,
Лебеда,
полынь, поганки
И
глупейшая ромашка.
Вместо
них зачем свободно
Не
растут иные злаки –
Рожь,
пшеница и картошка,
Помидоры и капуста?
Ах,
тогда б для всех на свете
Социальная
проблема
Разрешилась
моментально...
О
дурацкая природа!
Эта
мысль меня так мучит,
Эта
мысль меня так давит,
Что
в волнении глубоком
Не
могу писать я больше...
<1909>
Чебени