Избежать всего
этого нельзя, но можно
презирать все
это.
(Сенека. «Письма к Люцилию»)
ОБСТАНОВОЧКА
Ревет
сынок. Побит за двойку с плюсом.
Жена на локоны взяла последний рубль.
Супруг, убитый лавочкой и флюсом,
Подсчитывает месячную убыль.
Кряхтят
на счетах жалкие копейки:
Покупка зонтика и дров пробила брешь,
А розовый капот из бумазейки
Бросает в пот склонившуюся плешь.
Над
самой головой насвистывает чижик
(Хоть птичка Божия не кушала с утра).
На блюдце киснет одинокий рыжик,
Но водка выпита до капельки вчера.
Дочурка
под кроватью ставит кошке клизму,
В наплыве счастия полуоткрывши рот, –
И кошка, мрачному предавшись пессимизму,
Трагичным голосом взволнованно орет.
Безбровая
сестра в облезшей кацавейке
Насилует простуженный рояль,
А за стеной жиличка-белошвейка
Поет романс: «Пойми мою печаль...»
Как
не понять?! В столовой тараканы,
Оставя черствый хлеб, задумались слегка,
В буфете дребезжат сочувственно стаканы
И сырость капает слезами с потолка.
<1909>
МЯСО
(Шарж)
Брандахлысты
в белых брючках
В
лаун-теннисном азарте
Носят
жирные зады.
Вкруг площадки, в модных штучках,
Крутобедрые Астарты,
Как в торговые ряды,
Зазывают
кавалеров
И
глазами, и боками,
Обещая
все для всех.
И гирлянды офицеров,
Томно дрыгая ногами,
«Сладкий празднуют успех».
В
лакированных копытах
Ржут
пажи и роют гравий,
Изгибаясь,
как лоза, –
На раскормленных досыта
Содержанок, в модной славе,
Щуря сальные глаза.
Щеки,
шеи, подбородки,
Водопадом
в бюст свергаясь,
Пропадают
в животе,
Колыхаются, как лодки,
И,
шелками выпираясь,
Вопиют о красоте.
Как
ходячие шнель-клопсы,
На
коротких, пухлых ножках
(Вот
хозяек дубликат!)
Грандиознейшие мопсы
Отдыхают на дорожках
И с достоинством хрипят.
Шипр
и пот, французский говор...
Старый
хрен в английском платье
Гладит
ляжку и мычит.
Дипломат, шпион иль повар?
Но без формы люди – братья –
Кто их, к черту, различит?..
Как
наполненные ведра,
Растопыренные
бюсты
Проплывают
без конца –
И опять зады и бедра...
Но над ними, – будь им пусто, –
Ни единого лица!
<1909>
МУХИ
На
дачной скрипучей веранде
Весь
вечер царит оживленье.
К
глазастой художнице Ванде
Случайно
сползлись в воскресенье
Провизор, курсистка, певица,
Писатель, дантист и девица.
«Хотите
вина иль печенья?»
Спросила
писателя Ванда,
Подумав
в жестоком смущенье:
«Налезла
огромная банда!
Пожалуй, на столько баранов
Не хватит ножей и стаканов».
Курсистка
упорно жевала.
Косясь
на остатки от торта,
Решила
спокойно и вяло:
«Буржуйка
последнего сорта».
Девица с азартом макаки
Смотрела писателю в баки.
Писатель,
за дверью на полке
Не
видя своих сочинений,
Подумал
привычно и колко:
«Отсталость!»
И стал в отдаленье,
Засунувши гордые руки
В трикóвые стильные брюки.
Провизор,
влюбленный и потный,
Исследовал
шею хозяйки,
Мечтая
в истоме дремотной:
«Ей-богу!
Совсем как из лайки...
О, если б немножко потрогать!»
И вилкою чистил свой ноготь.
Певица
пускала рулады
Все
реже, и реже, и реже.
Потом,
покраснев от досады,
Замолкла:
«Не просят! Невежи...
Мещане без вкуса и чувства!
Для них ли святое искусство?»
Наелись.
Спустились с веранды
К
измученной пыльной сирени.
В
глазах умирающей Ванды
Любезность,
тоска и презренье –
«Свести их к пруду иль в беседку?
Спустить ли с веревки Валетку?»
Уселись
под старой сосною.
Писатель
сказал: «Как в романе...»
Девица
вильнула спиною,
Провизор
порылся в кармане
И чиркнул над кислой певичкой
Бенгальскою красною спичкой.
<1910>
ВСЕРОССИЙСКОЕ
ГОРЕ
(Всем добрым знакомым с отчаянием посвящаю)
Итак
– начинается утро.
Чужой,
как река Брахмапутра,
В
двенадцать влетает знакомый.
«Вы
дома?» К несчастью, я дома.
В
кармане послав ему фигу,
Бросаю
немецкую книгу
И
слушаю, вял и суров,
Набор
из ненужных мне слов.
Вчера
он торчал на концерте –
Ему
не терпелось до смерти
Обрушить
на нервы мои
Дешевые
чувства свои.
Обрушил!
Ах, в два пополудни
Мозги
мои были, как студни...
Но,
дверь запирая за ним
И
жаждой работы томим, –
Услышал
я новый звонок:
Пришел
первокурсник-щенок.
Несчастный
влюбился в кого-то...
С
багровым лицом идиота
Кричал
он о «ней», о богине,
А
я ее толстой гусыней
В
душе называл беспощадно...
Не
слушал! С улыбкою стадной
Кивал
головою сердечно
И
мямлил: «Конечно, конечно».
В
четыре ушел он... В четыре!
Как
тигр, я шагал по квартире.
В
пять ожил и, вытерев пот,
За
прерванный сел перевод.
Звонок...
С добродушием ведьмы
Встречаю
поэта в передней.
Сегодня
собрат именинник
И
просит дать взаймы полтинник.
«С
восторгом!» Но он... остается!
В
столовую томно плетется,
Извлек
из-за пазухи кипу
И
с хрипом, и сипом, и скрипом
Читает,
читает, читает...
А
бес меня в сердце толкает:
Ударь
его лампою в ухо!
Всади
кочергу ему в брюхо!
Квартира?
Танцкласс ли? Харчевня?
Прилезла
рябая девица:
Нечаянно
«Месяц в деревне»
Прочла
и пришла «поделиться»...
Зачем
она замуж не вышла?
Зачем
(под лопатки ей дышло!)
Ко
мне отправляясь, – сначала
Она
под трамвай не попала?
Звонок...
Шаромыжник бродячий,
Случайный
знакомый по даче,
Разделся,
подсел к фортепьяно
И
лупит. Неправда ли, странно?
Какие-то
люди звонили.
Какие-то
люди входили.
Боясь,
что кого-нибудь плюхну,
Я
бегал тихонько на кухню
И
плакал за вьюшкою грязной
Над
жизнью своей безобразной.
<1910>
НА ВЕРБЕ
Бородатые
чуйки с голодными глазами
Хрипло
предлагают «животрепещущих докторов».
Гимназисты
поводят бумажными усами,
Горничные
стреляют в суконных юнкеров.
Шаткие
лари, сколоченные наскоро,
Холерного
вида пряники и халва,
Грязь
под ногами хлюпает так ласково,
И
на плечах болтается чужая голова.
Червонные
рыбки из стеклянной обители
Грустно-испуганно
смотрят на толпу.
«Вот
замечательные американские жители –
Глотают
камни и гвозди, как крупу!»
Писаря
выражаются вдохновенно-изысканно,
Знакомятся
с модистками и переходят на ты,
Сгущенный
воздух переполнился писками,
Кричат
бирюзовые бумажные цветы.
Деревья
вздрагивают черными ветками,
Капли
и бумажки падают в грязь.
Чужие
люди толкутся между клетками
И
месят ногами пеструю мазь.
<1909>
СОВЕРШЕННО
ВЕСЕЛАЯ ПЕСНЯ
(Полька)
Левой,
правой, кучерявый,
Что
ты ерзаешь, как черт?
Угощение
на славу,
Музыканты
– первый сорт.
Вот смотри:
Раз, два, три.
Прыгай,
дрыгай до зари.
Ай,
трещат мои мозоли
И
на юбке позумент!
Руки
держат, как франзоли,
А
еще интеллигент.
Ах, чудак,
Ах, дурак!
Левой,
правой, – вот так-так!
Трим-ти,
тим-ти – без опаски,
Трим-тим-тим
– кружись вперед.
Что
в очки запрятал глазки?
Разве
я, топ-топ, урод?
Топ-топ-топ,
Топ-топ-топ...
Оботри
платочком лоб.
Я
сегодня без обеда
И
не надо – ррри ти-ти.
У
тебя-то, буквоеда,
Тоже
денег не ахти?
Ну и что ж –
Наживешь.
И
со мной, топ-топ, пропьешь.
Думай,
думай – не поможет!
Сорок
бед – один ответ:
Из
больницы на рогоже
Стащат
черту на обед.
А пока,
Ха-ха-ха,
Не
толкайся под бока!
Все
мы люди-человеки...
Будем
польку танцевать.
Даже
нищие-калеки
Не
желают умирать.
Цок-цок-цок
Каблучок,
Что
ты морщишься, дружок?
Ты
ли, я ли – всем не сладко,
Знаю,
котик, без тебя.
Веселись
же хоть украдкой –
Танцы
– радость, книжки – бя.
Лим-тим-тись,
Берегись.
Думы
к черту, скука – брысь!
<1910>
СЛУЖБА СБОРОВ
Начальник
Акцептации сердит:
Нашел
просчет в копейку у Орлова.
Орлов
уныло бровью шевелит
И
про себя бранится: «Ишь, бандит!»
Но
из себя не выпустит ни слова.
Вокруг
сухой, костлявый, дробный треск –
Как
пальцы мертвецов, бряцают счеты.
Начальнической
плеши строгий блеск
С
бычачьим лбом сливается в гротеск, –
Но
у Орлова любоваться нет охоты.
Конторщик
Кузькин бесконечно рад:
Орлов
на лестнице стыдил его невесту,
Что
Кузькин, как товарищ, – хам и гад,
А
как мужчина, – жаба и кастрат...
Ах,
может быть, Орлов лишится места!
В
соседнем отделении содом:
Три
таксировщика, увлекшись чехардою,
Бодают
пол. Четвертый же, с трудом
Соблазн
преодолев, с досадой и стыдом
Им
укоризненно кивает бородою.
Но
в коридоре тьма и тишина.
Под
вешалкой таинственная пара –
Он руки
растопырил, а Она
Щемящим
голосом взывает: «Я жена...
И
муж не вынесет подобного удара!»
По
лестницам красавицы снуют,
Пышнее
и вульгарнее гортензий.
Их
сослуживцы «фаворитками» зовут –
Они
не трудятся, не сеют – только жнут.
Любимицы
Начальника Претензий...
В
буфете чавкают, жуют, сосут, мычат.
Берут
пирожные в надежде на прибавку.
Капуста
и табак смесились в едкий чад.
Конторщицы
ругают шоколад
И
бюст буфетчицы, дрожащий на прилавке...
Второй
этаж. Дубовый кабинет,
Гигантский
стол. Начальник Службы Сборов,
Поймав
двух мух, покуда дела нет,
Пытается
определить на свет,
Какого
пола жертвы острых взоров.
Внизу
в прихожей бывший гимназист
Стоит
перед швейцаром без фуражки.
Швейцар
откормлен, груб и неречист:
«Ведь
грамотный, поди не трубочист!
«Нет
мест» – вон на стене висит бумажка».
<1909>
ОКРАИНА
ПЕТЕРБУРГА
Время
года неизвестно.
Мгла
клубится пеленой.
С
неба падает отвесно
Мелкий
бисер водяной.
Фонари
горят, как бельма,
Липкий
смрад навис кругом,
За
рубашку ветер-шельма
Лезет
острым холодком.
Пьяный
чуйка обнял нежно
Мокрый
столб – и голосит.
Бесконечно,
безнадежно
Кислый
дождик моросит...
Поливает
стены, крыши,
Землю,
дрожки, лошадей.
Из
ночной пивной все лише
Граммофон
хрипит, злодей.
«Па-ца-луем
дай забвенье!»
Прямо
за сердце берет.
На
панели тоже пенье:
Проститутку
дворник бьет.
Брань
и звуки заушений...
И
на них из всех дверей
Побежали
светотени
Жадных
к зрелищу зверей.
Смех,
советы, прибаутки,
Хлипкий
плач, свистки и вой –
Мчится
к бедной проститутке
Постовой
городовой.
Увели...
Темно и тихо.
Лишь
в ночной пивной вдали
Граммофон
выводит лихо:
«Муки
сердца утоли!»
<1908>
НА ОТКРЫТИИ
ВЫСТАВКИ
Дамы
в шляпках кэк-уоках,
Холодок
публичных глаз,
Лица
в складках и отеках,
Трэны,
перья, ленты, газ.
В
незначительных намеках
Штемпеля
готовых фраз.
Кисло-сладкие
мужчины,
Знаменитости
без лиц,
Строят
знающие мины,
С
видом слушающих птиц,
Шевелюры
клонят ниц
И
исследуют причины.
На
стенах упорный труд –
Вдохновенье
и бездарность...
Пусть
же мудрый и верблюд
Совершают
строгий суд:
Отрицанье,
благодарность
Или
звонкий словоблуд...
Умирающий
больной.
Фиолетовые
свиньи.
Стая
галок над копной.
Блюдо
раков. Пьяный Ной.
Бюст
молочницы Аксиньи,
И
кобыла под сосной.
Вдохновенное
Nocturno*,
Рядом
рыжий пиджачок,
Растопыренный
над урной...
Дама
смотрит в кулачок
И
рассеянным: «Недурно!»
Налепляет
ярлычок.
Да?
Недурно? Что? – Nocturno
Иль
яичница-пиджак?
Генерал
вздыхает бурно
И
уводит даму. Так...
А
сосед глядит в кулак
И
ругается цензурно...
<1908>
___________
*Ночное
– здесь: ночной пейзаж (лат.).
В РЕДАКЦИИ
ТОЛСТОГО ЖУРНАЛА
Серьезных
лиц густая волосатость
И
двухпудовые, свинцовые слова:
«Позитивизм»,
«идейная предвзятость»,
«Спецификация»,
«реальные права»...
Жестикулируя,
бурля и споря,
Киты
редакции не видят двух персон:
Поэт
принес – «Ночную песню моря»,
А
беллетрист – «Последний детский сон».
Поэт
присел на самый кончик стула
И
кверх ногами развернул журнал,
А
беллетрист покорно и сутуло
У
подоконника на чьи-то ноги стал.
Обносят
чай... Поэт взял два стакана,
А
беллетрист не взял ни одного.
В
волнах серьезного табачного тумана
Они
уже не ищут ничего.
Вдруг
беллетрист, как леопард, в поэта
Метнул
глаза: «Прозаик или нет?»
Поэт
и сам давно искал ответа:
«Судя
по галстуку, похоже, что поэт...»
Подходит
некто в сером, – но по моде,
И
говорит поэту: «Плач земли?..»
«Нет,
я вам дал три «Песни о восходе».
И
некто отвечает: «Не пошли!»
Поэт
поник. Поэт исполнен горя:
Он думал из
«Восходов» сшить штаны!
«Вот
здесь еще «Ночная песня моря»,
А
здесь – «Дыханье северной весны».
«Не
надо, – отвечает некто в сером. –
У
нас лежит сто весен и морей».
Душа
поэта затянулась флером,
И
розы превратились в сельдерей.
«Вам
что?» И беллетрист скороговоркой:
«Я
год назад прислал «Ее любовь».
Ответили,
пошаривши в конторке:
«Затеряна.
Перепишите вновь».
«А
вот, не надо ль? – Беллетрист запнулся, –
Здесь...
семь листов – «Последний детский сон».
Но
некто в сером круто обернулся –
В
соседней комнате залаял телефон.
Чрез
полчаса, придя от телефона,
Он,
разумеется, беднягу не узнал
И,
проходя, лишь буркнул раздраженно:
«Не
принято! Ведь я уже сказал...»
На
улице сморкался дождь слюнявый.
Смеркалось...
Ветер. Тусклый, дальний гул.
Поэт
с «Ночною песней» взял направо.
А
беллетрист налево повернул.
Счастливый
случай скуп и черств, как Плюшкин.
Два
жемчуга – опять на мостовой...
Ах,
может быть, поэт был новый Пушкин,
А
беллетрист был новый Лев Толстой?!
Бей,
ветер, их в лицо, дуй за сорочку –
Надуй
им жабу, тиф и дифтерит!
Пускай
не продают души в рассрочку,
Пускай
душа их без штанов парит...
<1909>
ПАСХАЛЬНЫЙ
ПЕРЕЗВОН
Пан-пьян!
Красные яички.
Пьян-пан!
Красные носы.
Били-бьют!
Радостные личики.
Бьют-били!
Груды колбасы.
Дал-дам!
Праздничные взятки.
Дам-дал!
И этим, и тем.
Пили-ели!
Визиты в перчатках.
Ели-пили!
Водка и крем.
Пан-пьян!
Наливки и студни.
Пьян-пан!
Боль в животе.
Били-бьют!
И снова будни.
Бьют-били!
Конец мечте.
<1909>
НА ПЕТЕРБУРГСКОЙ
ДАЧЕ
Промокло
небо и земля,
Душа
и тело отсырели.
С
утра до вечера скуля,
Циничный
ветер лезет в щели.
Дрожу, как мокрая овца...
И нет конца, и нет конца!
Не
ем прекрасных огурцов,
С
тоской смотрю на землянику:
Вдруг
отойти в страну отцов
В
холерных корчах – слишком дико...
Сам Мережковский учит нас,
Что смерть страшна, как папуас.
В
объятьях шерстяных носков
Смотрю,
как дождь плюет на стекла.
Ах,
жив бездарнейший Гучков,
Но
нет великого Патрокла!
И в довершение беды
Гучков не пьет сырой воды.
Ручьи
сбегают со стволов.
Городовой
одел накидку.
Гурьба
учащихся ослов
Бежит
за горничною Лидкой.
Собачья свадьба... Чахлый гром.
И два спасенья: бром и ром.
На
потолке в сырой тени
Уснули
мухи. Сатанею...
Какой
восторг в такие дни
Узнать,
что шаху дали в шею!
И только к вечеру поймешь,
Что твой восторг – святая ложь...
Горит
свеча. Для счета дней
Срываю
листик календарный –
Строфа
из Бальмонта. Под ней:
«Борщок,
шнель-клопс и мусс янтарный».
Дрожу, как мокрая овца...
И нет конца, и нет конца!
<1909>
НОЧНАЯ ПЕСНЯ
ПЬЯНИЦЫ
Темно...
Фонарь
куда-то к черту убежал!
Вино
Качает
толстый мой фрегат, как в шквал...
Впотьмах
За
телеграфный столб держусь рукой.
Но, ах!
Нет
вовсе сладу с правою ногой –
Она
Вокруг
меня танцует – вот и вот...
Стена
Все
время лезет прямо на живот.
Свинья!!
Меня
назвать свиньею? Ах, злодей!
Меня,
Который
благородней всех людей?!
Убью!
А
впрочем, милый малый, Бог с тобой –
Я пью,
Но
так уж предназначено судьбой.
Ослаб...
Дрожат
мои колени – не могу!
Как раб,
Лежу
на мостовой и ни гу-гу...
Реву...
Мне
нынче сорок лет – я нищ и глуп.
В траву
Заройте
заспиртованный мой труп.
В ладье
Уже
к чертям повез меня Харон...
Adieu!*
Я
сплю, я сплю, я сплю со всех сторон...
<1909>
________
*Прощайте
(фр.).
ГОРОДСКАЯ СКАЗКА
Профиль
тоньше камеи,
Глаза,
как спелые сливы,
Шея
белее лилеи
И
стан, как у леди Годивы.
Деву
с душою бездонной,
Как
первая скрипка оркестра, –
Недаром
прозвали мадонной
Медички
шестого семестра.
Пришел
к мадонне филолог,
Фаддей
Симеонович Смяткин.
Рассказ
мой будет недолог:
Филолог
влюбился в пятки.
Влюбился
жестоко и сразу
В
глаза ее, губы и уши,
Цедил
за фразою фразу,
Томился,
как рыба на суше.
Хотелось
быть ее чашкой,
Братом
ее или теткой,
Ее
эмалевой пряжкой
И
даже зубной ее щеткой!..
«Устали,
Варвара Петровна?
О,
как дрожат ваши ручки!» –
Шепнул
филолог любовно,
А
в сердце вонзились колючки.
«Устала.
Вскрывала студента:
Труп
был жирный и дряблый.
Холод...
Сталь инструмента.
Руки,
конечно, иззябли.
Потом
у Калинкина моста
Смотрела
своих венеричек.
Устала:
их было дó ста.
Что
с вами? Вы ищете спичек?
Спички
лежат на окошке.
Ну
вот. Вернулась обратно,
Вынула
почки у кошки
И
зашила ее аккуратно.
Затем
мне с подругой достались
Препараты
гнилой пуповины.
Потом...
был скучный анализ:
Выделенье
в моче мочевины...
Ах,
я! Прошу извиненья:
Я
роль хозяйки забыла –
Коллега!
Возьмите варенья, –
Сама
сегодня варила».
Фаддей
Симеонович Смяткин
Сказал
беззвучно: «Спасибо!»
А
в горле ком кисло-сладкий
Бился,
как в неводе рыба.
Не
хотелось быть ее чашкой,
Ни
братом ее и ни теткой,
Ни
ее эмалевой пряжкой,
Ни
зубной ее щеткой!
<1909>
В ГОСТЯХ
(Петербург)
Холостой
стаканчик чаю
(Хоть
бы капля коньяку).
На
стене босой Толстой.
Добросовестно скучаю
И зеленую тоску
Заедаю колбасой.
Адвокат
ведет с коллегой
Специальный
разговор.
Разорвись
– а не поймешь!
А хозяйка с томной негой,
Устремив на лампу взор,
Поправляет бюст и брошь.
«Прочитали
Метерлинка?»
–
Да. Спасибо, прочитал...
«О,
какая красота!»
И хозяйкина ботинка
Взволновалась, словно в шквал.
Лжет ботинка, лгут уста.
У
рояля дочь в реформе,
Взяв
рассеянно аккорд,
Стилизованно
молчит.
Старичок в военной форме
Прежде всех побил рекорд –
За экран залез и спит.
Толстый
доктор по ошибке
Жмет
мне ногу под столом.
Я
страдаю и терплю.
Инженер зудит на скрипке.
Примирясь и с этим злом,
Я и бодрствую, и сплю.
Что
бы вслух сказать такое?
Ну-ка,
опыт, выручай!
«Попрошу...
еще стакан...»
Ем вчерашнее жаркое,
Кротко пью холодный чай
И молчу, как истукан.
<1908>
ЕВРОПЕЕЦ
В трамвае, набитом битком,
Средь двух гимназисток, бочком,
Сижу
в настроенье прекрасном.
Панама сползает на лоб,
Я – адски пленительный сноб,
В
накидке и в галстуке красном.
Пассаж не спеша осмотрев,
Вхожу к «Доминику», как лев,
Пью
портер, малагу и виски.
По карте, с достоинством ем
Сосиски в томате и крем,
Пулярку
и снова сосиски.
Раздуло утробу копной...
Сановный швейцар предо мной
Толкает
бесшумные двери.
Умаявшись, сыт и сонлив,
И руки в штаны заложив,
Сижу
в Александровском сквере.
Где б вечер сегодня убить?
В «Аквариум», что ли, сходить,
Иль,
может быть, к Мэри слетаю?
В раздумье на мамок смотрю.
Вздыхаю, зеваю, курю,
И
«Новое время» читаю...
Шварц, Персия, Турция... Чушь!
Разносчик! Десяточек груш...
Какие
прекрасные грушки!
А завтра в двенадцать часов
На службу явиться готов,
Чертить
на листах завитушки.
Однако: без четверти шесть.
Пойду-ка к «Медведю» поесть,
А
после – за галстуком к Кнопу.
Ну как в Петербурге не жить?
Ну как Петербург не любить
Как
русский намек на Европу?
<1908>
ЛАБОРАНТ И
МЕДИЧКИ
I
Он сидит среди реторт
И ругается, как черт:
«Грымзы! Кильки! Бабы! Совы!
Безголовы, бестолковы –
Иодом
залили сюртук,
Не закрыли кран... Без рук!
Бьют стекло, жужжат, как осы...
А дурацкие вопросы?
А погибший матерьял?
О, как страшно я устал!»
Лаборант
встает со стула.
В
уголок идет сутуло
И,
издав щемящий стон,
В
рот сует пирамидон.
II
А на лестнице медички
Повторяли те же клички:
«Грымза! Килька! Баба! Франт!
Безголовый лаборант...
На невиннейший вопрос
Буркнет что-нибудь под нос;
Придирается, как дама –
Ядовито и упрямо,
Не простит пустой ошибки!
Ни привета, ни улыбки...»
Визг
и писк. Блестят глазами,
Машут
красными руками:
«О,
несноснейший педант,
Лаборашка,
лаборант!»
III
Час занятий. Шепот. Тишь.
Девы гнутся, как камыш,
Девы все ушли в работы.
Где же «грымзы»? Где же счеты?
Лаборант уже не лев
И глядит бочком на дев,
Как колибри на боа.
Девы тоже трусят льва:
Очень страшно, очень жутко –
Оскандалиться – не шутка!
Свист
горелок. Тишина.
Ноет
муха у окна.
Где
Юпитер? Где Минервы?
Нервы,
нервы, нервы, нервы...
<1909>
В УСАДЬБЕ
Склад
вазонов на дорожках,
На
комодах, на столах,
На
камине, на окошках,
На
буфетах, на полах!
Три
азартных канарейки
Третий
час уже подряд
Выгнув
тоненькие шейки,
Звонко
стеклышки дробят.
За
столом в таком же роде
Деликатный
дамский хор:
О
народе, о погоде,
О
пюре из помидор...
Вспоминают
о Париже,
Клонят
головы к плечу.
Я
придвинулся поближе,
Наслаждаюсь
и молчу.
«Ах,
pardon!.. Возьмите ножку!
Масло?
Ростбиф? Камамбер?»
Набиваюсь
понемножку,
Как
пожарный кавалер.
Лес
высоких аракарий,
В
рамках – прадедов носы.
Словно
старый антикварий,
Тихо
шепчутся часы.
Самовар
на курьих лапках,
Гиацинты
в колпачках.
По
стенам цветы на папках
Мирно
дремлют на крючках.
Стекла
сказочно синеют:
В
мерзлых пальмах – искры льда.
Лампа-молния
лютеет,
В
печке красная руда.
Рай...
Но входит Макс легавый.
Все
иллюзии летят!
В
рай собак, о рок неправый,
Не
пускают, говорят...
<1910> Декабрь
Сальмела
<ДОПОЛНЕНИЯ
ИЗ ИЗДАНИЯ 1922 ГОДА>
КУХНЯ
Тихо
тикают часы.
На
картонном циферблате
Вязь
из розочек в томате
И
зеленые усы.
Возле
раковины щель
Вся
набита прусаками,
Под
иконой ларь с дровами
И
двугорбая постель.
Над
постелью бывший шах,
Рамки
в ракушках и бусах, –
В
рамках чучела в бурнусах
И
солдаты при часах.
Чайник
ноет и плюет.
На
окне обрывки книжки:
«Фаршированные
пышки»,
«Шведский
яблочный компот».
Пахнет
мыльною водой,
Старым
салом и угаром.
На
полу пред самоваром
Кот
сидит, как неживой.
Пусто
в кухне. Тик-да-так.
А
за дверью на площадке
Кто-то
пьяненький и сладкий
Ноет:
«Дарья, четверт-так!»
<1913>